Ну, мы, со своей стороны, тоже рогатки выставили. Договорились одеваться попроще, чтобы единство наше показать и презрение к этим всем московским щеголям, стриглись подчеркнуто коротко, но, самое главное, решили мы успеваемостью своей всех поразить. Дескать, подумаешь, аристократия хренова! Видали мы вас!

Ну, что до одежды и стрижек, как ты понимаешь, стараться нам особенно не приходилось, но вот, что касается последнего пункта, тут пришлось напрячься нам, конечно… Это же тебе не филфак какой-нибудь, а Бауманка! Там случайных людей отродясь не бывало, там мозги нужны были.

Но, трудности только закаляют. К концу второго курса мы и здесь москвичей превзошли. – Силич немного помолчал, задумавшись. – Ты меня прости, что я так подробно. Хочется просто, чтоб ты понял все, а без предыстории нельзя. Понимаешь меня?

Ленский молча кивнул, раздумывая об особенностях сегодняшнего дня. Чем он отличается от других таких же, со свинцовым небом по утрам, с чужим, неуютным миром за дверью, с бесконечным одиночеством в нем? Но вот случается что-то, какое-то колесико соскакивает со своей дорожки, и происходят непостижимые вещи. Шулер средней руки, для которого потолком карьеры было бы место штатного «исполнителя» в какой-нибудь провинциальной гостинице, едва не обыгрывает его, «маэстро». Человек, пришедший в качестве секунданта, стреляет ему в голову. И напоследок, жесткий и волевой Силич, которого просто невозможно заподозрить в сентиментальности, рассказывает ему историю своей первой любви. Что же за день такой сегодня?

– Ну, так вот, – продолжал Силич, – таким образом, мы и утерли им нос. Вернее, почти утерли. Понимаешь, был среди них один парень, Илья Зарецкий, видный такой, заметный. Главарь не главарь, а что-то вроде знамени их, что ли. Он и среди москвичей ухитрялся выделяться, все они у него на побегушках состояли. Властный был, надменный. Но, к слову сказать, не на пустом месте бахвалился. Умный, начитанный, талантливый – это все о нем. Как заспорит на семинаре – любо-дорого послушать, его даже преподаватели побаивались за ученость. Языки знал, свободно по-английски объясниться мог, а это в те годы – ого-го! Одним словом, гордость потока.

Силич вздохнул и потянулся за другой бутылкой. Ленский меланхолично смотрел, как он открывает ее, так же машинально протянул опустевший бокал.

– И представляешь, стал я втайне завидовать ему. Раньше тоже, конечно, завидовал, но издалека, не персонально. А тут, когда совсем близко подобрался, не смог с собой справиться, дал волю чувствам. И решил я его превзойти, дурак. Вбил себе в голову, что должен – и все тут!

Я часто потом думал – а, может, и не было в нем ничего такого? Наверняка, ведь, был обыкновенным московским хлыщом, таких сейчас десяток на рубль предлагают, но тогда казался он мне суперменом, почти божеством. Аристократ, красавец, одет всегда с иголочки, с головы до пят одеколоном облит. В противоположность мне общителен, раскован, остроумен, вокруг – всегда стайка ребят, вроде, как свита.

Девчонки все поголовно по нему вздыхали, а он это знал, подлец, знал и пользовался. Менял их, как перчатки. Да и как ему откажешь, когда он на «Жигулях» в институт приезжал? И с другими девицами его встречали, постарше и посолиднее институтских подружек. Что тут скажешь? Пользовался он успехом у прекрасной половины, и принимал это как должное.

И, вообще, горд, заносчив, самолюбив был крайне, соперников на дух не переносил. Лишь только забрезжит где-то на горизонте лучик конкуренции, стоит только заикнуться какому-нибудь непосвященному парвеню поперек – все, пиши – пропало. Непременно сломает такого, и не только сломает, еще и на посмешище выставит. Извернется, исхитрится, придумает что-нибудь, какую-нибудь каверзу, ловушку, но оппонента своего обязательно подловит, изобразит дурачком, и в грязь того лицом, в грязь. С чувством, с толком, с расстановкой, дескать, знай своё место. Вроде показательной казни, чтоб другим неповадно было.