Марат уловил трудности жены и сказал задушевно:

– Знаешь, Мариша, я давно уже понял простую вещь: не надо относиться серьезно ни к чему. Даже к любви. Когда сильно любишь, теряешь себя. Не люби сильно, и не в чем будет раскаиваться. Ну чего тебе не хватает? В половой конституции мы сходимся. Сколько звездочек зажгли долгими ночами. Ну, если ребеночка тебе хочется, это тоже не проблема, – Марат протянул Марине лежавший наготове альбом с фотографиями щенков. – Выбирай любого. И будешь ты у нас дамой с собачкой.

Марат хотел рассмеяться своей шутке, но поперхнулся взглядом Марины.

Журналисту Леднёву пришло письмо от Катковой. У нее, воровки и наркоманки, оказался почерк отличницы. Она писала: «Михаил, вы не поверите, но сейчас для меня не так важно, освободят меня или не освободят. Главное, что в моей жизни вдруг появился человек, который отнесся ко мне небезразлично».

«А ведь это сюжет», – подумал Леднёв. Он доказывал в очерке, что эта девушка достаточно заплатила за свое преступление, и держать ее дальше в неволе – никчемное юридическое злопамятство. Он просил Верховный суд сократить ее срок до отбытого. Написал сдержанно и в то же время проникновенно. А потом добился встречи с председателем Верховного суда, и тот обещал отнестись со всем вниманием. К тому же редакция поддержала его письменным ходатайством. Газета была солидная, отказать ей было невозможно.

Леднёву еще не приходилось участвовать в освобождении человека. Взбудораженный, он бродил по берегу неспокойного октябрьского Черного моря. Это был санаторий «Айвазовский» близ Алушты, где раньше наслаждались морем, фруктами и царским комфортом только большие партийные бонзы. Он приехал сюда на случайно освободившееся место, всего на неделю. Но ему хватило бы и одного часа, чтобы сравнить, где находится он, и где находится Каткова. Она – в женском зверинце (а как еще назвать колонию, где женщины кругом в клетках-локалках), он – в раю. И ему было неловко, стыдно. Хотя, казалось бы, с чего вдруг? Кто она ему, эта Каткова? Никто.

Купанье в море не обещало удовольствия. Он пошел в бассейн с морской водой и отвел душу. А вечером получил от Катковой другое письмо. «Михаил, я все думаю: это, конечно, судьба. Не знаю, как дальше повернутся события, освободят меня, или мне не повезет, я буду испытывать к вам чувство, которое никогда ни к кому не испытывала. Я презирала мужчин, и думала, что это навсегда. И вот… Это точно судьба».

А на следующее утро еще письмо. «Я нашла в газете вашу фотографию и теперь она всегда при мне. Как только остаюсь одна, достаю ее… Не бойтесь, я вас не подставлю. Это письмо уйдет к вам на волю не обычным путем, а человеку, который его пронесет через вахту, я верю, как самой себе».

Ошибок было мало, в основном не хватало запятых. Но ни одного жаргонного словечка. Это письмо могла написать нормальная девушка, никакая не зэчка. Но это написала именно зэчка, которой вдруг засветила досрочка – выскочить раньше звонка на целых четыре года. В ней бродит хмель неизбежного освобождения, не больше того. Так думал Леднёв, сидя в огромной лоджии своего номера перед панорамой моря.

Леднёв был только отчасти журналист. Его первой профессией была криминология. Наука о психологии преступников. Он просто обязан был сейчас размышлять о Катковой и во всем сомневаться. Ее освобождение было для него вопросом личного престижа. Если она снова сядет, это обязательно попадет в печать. «Хозяин» колонии, который имел на Каткову свои виды, пообещал Леднёву, что он об этом побеспокоится.

Леднёв легко мог отказаться от идеи освободить Каткову, избавить свою репутацию от угроз. Но он полез на рожон. Зачем он это сделал? Криминологу в пору было размышлять сейчас о своей психологии. Конечно, ему стало жалко, что такая яркая девушка пропадает среди изуродованных неволей особо опасных рецидивисток. Пропадает и неизбежно пропадет. Оставшиеся до звонка четыре года наложат печать на ее красоту. Но ведь не факт, что в течение этих четырех лет она не раскрутится снова, и ей не добавят срок. (Однажды это уже случилось.) И тогда ей конец. Вот, собственно, и все, что его заставило.