-  Есть, товарищ командир!  Никак нет – не засветится, я ручаюсь…  - бодро отбивался Виктор.   А  Сашка протестующе мычал и  тихо плакал на кухне.  Потом спал там же, склонившись на стол.  Мы  не рискнули  будить его.

   А я не спала всю эту ночь до самого утра.  Тогда ночи стояли белые и, как ни затеняй окна,  в спальне все равно было видно.  Я смотрела на  Витю, который вырубился под утро, только склонившись к подушке,  и таяла от нежности к нему и еще почему-то –  острой женской жалости.   Потрясающе огромной, почти материнской.  Я чуяла себя его охранительницей и надежным, как скала,  гарантом нашего семейного счастья.

   Вообще, общее впечатление от всего этого получилось  ужасным, и тяжелое настроение не покидало меня  несколько дней.  Было тем более страшно и даже дико, что плакал взрослый  мужчина -  от них ожидаешь такого в последнюю очередь. 

   И будто бы не предвещало у них с Ирой ничего…  Скорее,  даже наоборот  –  с ее стороны  была любовь яркая, открытая, на зависть другим мужикам.  И была немного навязчивая  демонстрация этой любви на людях - с обещающими улыбками и поцелуями. Это даже  слегка раздражало.  Я, во всяком случае, отводила глаза – было неловко.

    Саша больше не заходил к нам.  Стыдился, наверное, того своего отчаяния.  А я получила  настоящий шок и четкий  отпечаток на подкорке.  Это было спокойное и уверенное понимание того, что я никогда не стану причиной вот таких слез Усольцева.  Или не слез, но его стыда перед людьми за меня,  его мужского позора  – не  важно.

    Ничего подобного никогда и не было.  И сейчас тоже –  это было что угодно, только не грязь, которой нужно стыдиться.  Ага…  и пойди потом докажи, что как раз с  Зацепиным-то я и не позволяла себе  даже  легкого флирта, который  допускала  с хорошими знакомыми, у которых есть чувство юмора и которые все понимают правильно.  А с ним не было вообще ничего -  ни смеха, ни  шуток, ни оживленных разговоров – все только по делу.  Даже мыслей не было! С моей стороны.

     Но были с его...  Я же  улавливала  что-то такое, но сама же от этого дела и открещивалась, потому что он вел себя идеально -  танцевал и молчал, молчал и танцевал.   Но и  склоняться в танце к моему лицу он мог не так низко, и прижимать к себе в поддержке не так плотно, и не смотреть потом  за кулисами  с неясным восторгом…  Хотя почему – не ясным?   Я и сама тогда буквально излучала… неважно что – эмоции.   Вот и списывала все на драйв и эйфорию  от удачного выступления,  улыбалась  благодарно.   А оно – вот.  Мальчик же совсем…  на восемь лет всего старше  моих.  Нет, я знала похожие случаи…  но как его-то угораздило? 

   Так может  Саня права, и я действительно вела себя, как не пойми кто?  Что-то же его подтолкнуло?   А Сережка и Ромка?  Вдруг они тоже когда-нибудь так вот… а их грубо пошлют?  Я помнила    страшную историю - единственный сын…  курсант кинулся с крыши училища из-за бросившей его девушки.  Господи…  но ведь я не стала!  Я же виду не подала, что догадалась.   Или он все-таки понял, что я заткнула ему рот?  А может, и  не было ничего, а я все придумала?

    Зябко обнимая  себя руками,  я  замерла, сидя на кровати.  Внутри сплетался  какой-то больной, тягучий клубок  из  неловкости, стыда, жгучей вины, страха… и  за мальчика этого тоже.  Клубок из  мучительной жалости к нему и себе заодно, и  беспокойства за своих  собственных  детей, которым  уже пошел девятнадцатый.  А еще не стихающая обида… и привычное чувство тревоги, когда Усольцев в море – на автомате уже, наверное…  Иконка  Николая Чудотворца притянула взгляд.  Я встала, взяла ее, коснулась губами, а потом привычно  зашептала давно  заученную молитву «от бури и потопления» за раба божия Виктора со товарищи.  Троекратно.