Больше он ничего не сказал, да и я не задавала вопросов. Мы поняли друг друга без слов. Я счастлива, что подарила ему несколько мгновений отцовской гордости. И рада, что он мне об этом рассказал.

И в то же время как мне хотелось бы дать ему куда больше, чем обещания успеха. Только теперь, оглядываясь назад, понимаю глубину его отчаяния, когда я отказалась от возможности сделать карьеру. Человеком он был весьма жестким, но всегда позволял мне принимать самостоятельные решения и никогда не настаивал на своем. Он держал свое мнение при себе. Те, кто хотел узнать его, слушали. Мне тяжело думать о том, как жестоко я, должно быть, разочаровала его.

Довольно интересно, что в обеих моих школах произошли схожие случаи. Первый – после диктанта в 4-м классе русской школы. Четверть едва началась, как родителей вызвали в школу. Меня обвиняли в том, что я списала у соседки по парте, отличницы. Не знаю, что они сказали учителю, но мне они не сказали ни слова. Они всегда вели себя уверенно, но не высокомерно. И к этому инциденту они отнеслись как к недоразумению, чем это и было на самом деле. Я редко делала ошибки в словах, так что их реакция была вполне естественной. Тем не менее я благодарна и счастлива, что они встали на мою сторону. Я очень ценила доверие: это очень ценное чувство в принципе, а родительское – тем более. Мне не нужно было его завоевывать, оно было отправной точкой наших отношений. Считалось, что я его достойна, и я старалась это доверие оправдывать.

На следующий день мне велели пересесть за парту к менее блестящему ученику. Несмотря на всю эту шумиху, вопрос о наказании не поднимался. Очередной диктант я снова написала без ошибок. Инцидент был исчерпан.

Первые несколько месяцев в швейцарской школе мне пришлось трудно – я плохо знала французский и не всегда понимала, что говорит учитель и что от нас требуется. На первой контрольной по математике преподаватель строго упрекнул меня, что я списываю у соседки. Как смогла, я постаралась объяснить ему, что подсматриваю только затем, чтобы понять, какое задание нам дали. По части списывания правила были весьма строгие. Уличенному тут же ставили «ноль». Ни жалобы, ни оправдания обычно не помогали. Преподаватель едва заметно помедлил и не стал забирать у меня листок, однако сомневаюсь, что он мне все же поверил, судя по тому, с каким выражением на следующем уроке он отдавал мне работу с оценкой. Не помню, какую оценку получила моя соседка и к тому времени новая подружка, но совершенно понятно было: я никак не могла у нее списать. Ошибок у меня не было.

В швейцарской школе наказывали и за то, что забыл учебник или специальную тетрадь для проверочных работ, а также любую необходимую для занятий мелочь. Каждые две недели мы получали оценки за «дисциплину», и за каждый подобный проступок снималось полбалла. Такие проступки назывались oubli[2].

Каждая оценка ставилась в строгом соответствии с количеством набранных очков по шестибалльной системе от нуля до шести баллов через каждые полбалла. Каждое задание, каждая проверочная работа приносили определенное количество очков. Выходило весьма объективно. Личность ученика и учителя практически не влияла на оценку. Кроме, разумеется, моего первого учителя математики. Пишу это – и из глубин памяти спустя сорок пять лет ко мне приходит его имя. Думаю, нет, я уверена, что помню его правильно. Спасибо, что поверили мне тогда, месье Шевалье!

Швейцарские дети, получив «ноль», особенно не огорчались – они относились к этому философски. Видимо, они с ранних лет приучены соблюдать четко прописанные правила, которые нельзя нарушать или оспаривать, и отвечать за свои ошибки сообразно возрасту и серьезности проступка.