Она рассказывала, что стали учить читать не по буквам, как это было при старой орфографии, а слогами и словами. Мне пригодились бабушкины рассказы о методике ликбеза, когда моя старшая внучка Нина по стечению обстоятельств стала жить во Франции. Нина приехала летом в Москву, и мы с ней освоили беглое чтение по-русски за несколько дней.

Уже став взрослой, я приезжала из Москвы в отпуск в Керчь, переполненная усталостью от больших нагрузок: работа, дом, транспорт, быт, семейные отношения. Это иногда так давило, что, приехав к родителям, мне хотелось сбросить все это и почувствовать снова атмосферу детства, когда еще не ты несешь ответственность за все моменты текущей жизни… Ощутить незыблемую надежность родительского дома.

Бабушке хотелось пообщаться со мной, поговорить. Но её разговоры и воспоминания, признаться, мне тогда были не очень интересны. (О, как я сейчас жалею об этом!) На бабушку находила сентиментальность и меланхолия. Она вдруг начинала читать стихи совсем давнишние, из её гимназического детства про «бедного малютку, который шел по улице, замерз, посинел и весь дрожал».

Или другое:

Стихи А. Толстого в её исполнении звучали бесконечно грустно, а в последних строках, произносимых ею с паузами и большой задумчивостью, слышалось предчувствие роковой неизбежности:

– Бабушка! Опять тоска, опять ты грустное!

– В русской поэзии много грустного. Это стихотворение вовсе не тоска. В нём выражена душа народа, его мироощущение, – объясняла она мне.

Иногда она снова и снова пересказывала, как они добирались из Уфы на Дальний Восток. Каким трудным было это путешествие с тремя детьми… Бесконечные пересадки, разные виды транспорта… И какие обязанности были в пути у каждого. Надёжной и главной помощницей в долгом путешествии была для Домны Георгиевны её старшая дочь двенадцатилетняя Анна. Шестилетняя Валька была озорной и общительной. Бабушка Евдокия, свекровь Домны, зорко приглядывала, чтобы Валька не потерялась. С умилением всегда рассказывалось и о младшем полуторогодовалом Боречке, мальчике серьёзном, имевшем дорожную обязанность самостоятельно нести в специально пошитом мешочке свой горшочек. Не потерял!

Или иногда она с большим чувством говорила обо мне маленькой.

– Ах, Ирка, Ирка! Как же я тебя любила! Ведь сколько детей прошло предо мною, а ты просто забралась в мое сердце. Тебе уж годик исполнился, когда Аня, твоя мама, заболела. Повез её Миша в Хабаровск, там сказали, что нужно оперировать, но никаких гарантий дать не могут. Оставил он её в больнице, а самому нужно было уходить в море. Мы все переживали, что же будет, если Ани не станет. Было начало лета, мы с тобой в поле гуляли. День солнечный, всё в цветах. Ты уже бойко топала своими ножками, а я сшила тебе плюшевые тапочки, в них ты и сделала первые шаги. (Зеленые плюшевые пинетки бабушка всегда возила с собой, как очень дорогую для неё вещь в своей сумочке с документами и прочими важными вещами.)

Бежишь ты по полю, по цветам, ручонки расставила мне навстречу, а я как подхватила тебя, сердце так и зашлось! (Бабушка обхватывает себя руками, изображая, как она обняла меня, её голос дрожит, и на глаза почти наворачиваются слезы.) Думаю, нет, не отдам я девочку Мише! Зачем ему? Он мужчина молодой, красивый, офицер… Сейчас после войны много женщин одиноких, подхватят его… Какая мачеха тебе достанется? Детский врач мне сказал, мол, учтите, Домна Георгиевна, если Аню потеряете, то и ребенка Вам не уберечь. Время-то тяжелое после войны… Продуктов никаких нет, круп на кашу не достать, а если заболеет, так ведь лечить нечем. А мне Петя говорит: «Давай, Доня, просить Михаила, чтобы Ирокезу у нас оставил. Мы возьмем козу, я сарайчик сделаю». Я и решила, подниму я девочку! Сама выращу, ни в детдом, ни мачехе не отдам! Дедушка твой привёл Белку, а я научилась её доить. Петя всё умел делать. На своей пасеке все ульи сам смастерил.