Каких пустынь навеянных в барханы,
Каких чудес пригрезится дерюга,
Каких в бессмертье оседающих царевен…
Ещё мы живы, живы ли, навечно,
Сад, трясогузка, хвостиком, беспечно,
Шпиль кирхи в грудь иль штиль остроконечный…
Без дела, друг, проснуться, вдруг, в саду цветистом
Художником поэзии, артистом…
И ни при чём быть ко всему, ко всем,
кто свят и проклят, беден кто, богат…
Иль бить в баклуши так, как бьют в набат:
Ладони в кровь об неба чугунину!
Пускай гончар, замешивая глину
для новых форм, для плошек и горшков,
вдруг, остановит круг,
как кровью будущей подружек и дружков,
обмоет руки влагой родника…
Ещё мы живы,
Сад виднеется пока.
Восставший шёпот ввысь
И на века:
– Сотри, Вселенная, людскую жизнь,
с лица земли, скорей и навсегда!
Сухая плачется вода…
Смети – хороших и плохих —
Всех нас, смети, всех без отбора!
На смерть живущие приветствуют, Вселенная, тебя
на паперти сгоревшего Собора!
Дельфины, птицы, хищников оскалы —
любые, пусть останутся – не люди.
Душа, ценою жизни, жизнь искала…
Вам, дальний мой читатель, без прелюдий
Скажу: ужаснее во всех Вселенных нет,
чем, вдавленный в песок иль в камень,
ботинка «человечнейшего» след!
Наш сад.
Покой предгрозовой.
Живу, как бог, еле живой.
И в глубине усталых глаз
Когда-нибудь в последний раз:
Ночь, бродят яблони и бредят лилии, и брендит бересклет.
Есть вещий сад и сад вещей, где сдохнет человек, сойдёт на нет,
Под куполом смешного Шапито
с наклеенным мерцанием вселенским,
где шут гороховый – над мёртвым Ленским —
арены зрелища тьма тьмущих лет.
2020
Цикл «Цветаева, Мандельштам, Пастернак»
Цветаева
Я скажу, как с размаха пощёчиной,
Взглядом вперясь и перстень срывая:
–Вместе с вами? – Ещё чего!
Сад под корень, могила сырая…
Обжигайтесь, жар-птицей оставлено
Оперение! Пляс, оперетта,
Водевиль, вдосталь стали от Сталина!
Крест могильный – на что опереться.
Я от вас – за семью печатями!
Дождь на лицах идёт. И тихо так…
Я от вас – за семью печалями!
Не вернувшаяся из тех атак,
На которых вповалку положена
Молодая свобода, с погонами!
Сердолик на ладони Волошина,
Милосердие вровень с погаными…
Может, пуговицей не оторванной,
Вниз на ниточке, следом за мною,
Жизнь повесилась, жизнь-валторна, но…
Расхлебененной дверью заною!
За готической мыслью, горячечной —
Не угнаться, в погоне за бытом.
Будто простынь из простенькой прачечной,
НоЧКа бледная… ЧОНы забыты?
Распинаетесь и распинаете
Неустанно и н е у м о л и м о.
Располощите и распознаете,
Проходя ослепительно мимо.
Тембр сказочника захмелевшего,
Тишь кромешная… Не спугните!
Тсс…Кикиморы обняли лешего,
Поотставшего к солнцу в зените…
О Мандельштаме (1)
Взгляд запрокинут в Рим, из рун изъят.
И топкая бездонность глаз – утопленница Майской ночи —
Анфас: из амфорных руин, из «ять»…
И зоркости, парящей в тишине, растоптанный комочек.
На тонком гребне вспенившихся губ:
Следы изведанных чудес и липкий хохот скомороха.
Небрежный тон действительности груб.
Легко становится, и вместе с тем, до слёз, до дрожи – плохо!
На выпуклых словах – слепая муть.
Спустились певчие с хоров, бредут впотьмах по вязкой пяди.
И рухнувший вглубь сердца сон вернуть
Не представляется желанным мне, простите, бога ради!
Кормилец нефов, нервов, куполов;
Длань арбалетчика в миг высвиста стрелы в нутро атаки.
Спит дворник, мебели для печки наколов…
Танцуют грозди спелых рук и ног – гарцует ритм сиртаки.
Прочищенной гортанью минарет
Бродяг на пир коленопреклонённый созывает, плача:
О том, что пусто небо, Рима нет,
О том как по ветру раздольные развеяны апачи!
Пасьянс разложен. Трефы. Бубна пик.
Червивой стала черва, сердцем перезревшим багровея…
Какой-то малый у дороги сник
И полоснула мысль, как бритва сквозь ухмылку брадобрея: