В первые несколько месяцев, провожая меня по утрам в колледж, тетя Аша непременно проверяла, чтобы на мне был весь мой комплект независимо от погоды. Я же не привык к холоду, говорила она во время инспекции, и если не поберегусь, то обязательно подхвачу сильную простуду, и кто тогда будет со мной возиться? Это Лондон, и им надо ходить на работу. В первые несколько месяцев я волей-неволей одевался как в полярной экспедиции. Свитер был слишком теплый, плащ – слишком просторный, и я чувствовал себя в нем так, будто мне дал его донашивать один из тех гигантов-англичан, которыми кишели улицы. Едва выйдя из дома, я снимал перчатки с шарфом и засовывал их в сумку. Поскольку я учился и одевался за чужой счет, казалось логичным, что право выбирать мне одежду должно принадлежать тем, кто за нее платит. Правда, меня немного удивила откровенность поведения моих дяди и тети. Я понял, что ожидал чего-то подобного; неожиданностью стала лишь та степень почтительности и послушания, какой они от меня требовали. В благодарность за их гостеприимство я был вполне готов мириться с тем, что они навязывают мне свою волю, но хотел бы, чтобы мне разрешили выбрать не такую несуразную одежду. Я знал, что не смогу ни сносить, ни заменить этот плащ в течение ближайших лет – по крайней мере, пока остаюсь бедным родственником тети Аши и дяди Амира. Он казался мне символом моей зависимости. Возможно, тогда меня смущала бы любая одежда, потому что смущение залегало глубже того, что я носил; оно было связано скорее со всепроникающей резкостью окружающего меня незнакомого воздуха.

Первые три недели в Лондоне пролетели быстро. На третьей неделе сентября, полностью экипированный, я начал свое обучение в колледже. Я пришел туда в страхе и трепете: Лондон нагонял на меня ужас. На улицах я путался, потому что не мог отличить одну от другой. Когда мимо проносились машины, такси и автобусы, у меня схватывало живот. В изобилии снующие вокруг люди и автомобили дезориентировали меня и повергали в панику. Я всего боялся и от всего шарахался, и это было унизительно. Мне чудилось, что огромный город презирает меня, словно робкого и докучливого ребенка, который явился непрошеным из своей пыльной и грязной лачуги на захолустном острове в этот край, где способны выжить только наглые, жадные и хвастливые.

Сказочная лондонская жизнь, которую с таким восторгом описывали дядя Амир и тетя Аша, оказалась лихорадочной, и мне пришлось играть в ней свою роль и суетиться, как все остальные. Это заставило меня задуматься о долгих годах, проведенных с матерью, о том, как неспешно мы проживали свои дни и ночи. Наверное, благодаря ностальгии они выглядели в моих воспоминаниях еще безмятежнее. Мы почти никогда не говорили друг с другом грубо – во всяком случае, до самых последних лет, когда я принялся нарочно пакостить ей, чтобы выказать свое отношение к ее любовнику, но даже это мы каким-то образом превозмогли. Она прятала подальше самое ценное для себя, а у меня не хватало решимости на то, чтобы доводить свои намерения до логического конца, и я не трогал вещи, без которых трудно обойтись в хозяйстве. Как бы то ни было, моя злость оказалась нестойкой: со временем я почувствовал в этом навязчивом желании карать ее за ложь и предательство что-то противоестественное. Теперь, вынужденный жить в спешке и суете по примеру дяди Амира и тети Аши, я вспоминал о нашей взаимной уступчивости и скучал по матери.