– Ты не будешь? – спросил сидящий слева мальчик с острыми, как спицы, локтями.

Лидди промычала. И мальчик забрал её тарелку себе.

– А где это мы?

– Где-то под Лидсом, – ответил он, быстро работая ложкой.

– А что это за место? Тюрьма?

– Своего рода, – мальчик хмыкнул, в три счета тарелка опустела так, что мыть не придётся. – Я Сэм.

– Лидди.

Прозвенел звонок, и все, как по команде, встали. Сдав миски на мойку, дети прошли в соседнее помещение, очень похожее на предыдущее со всё теми же рядами столов и скамеек. Когда все уселись, перед Лидди положили выкройки. «Будешь сегодня вырезать», – сказал седовласый смотритель с крысиными глазами. На вид ему было не больше, чем парням из кибитки, отчего Лидди сделала вывод, что поседел он не от старости.

Чик-чик. Из-под ножниц вышла кривая лапа. Чик-чик. Морда. Чик-чик. Брюхо будущего медведя. Только сшивали и набивали пухом их другие дети. Все работали без машинок, только руками, иглой и нитью, отчего в тесном помещении было тихо, как в гробу. Что же это, если не тюрьма? Фабрика? Только даже Лидди знала, что фабрики – это смог и трубы, запах масла и шум машин. Помещение же, в котором она находилась с другими детьми, больше напоминало старый склад. Сырой и тёмный. Такой же, как зимние ночи на севере королевства.

Слёзы стекали по щекам Лидди, но она боялась их стереть. Вдруг привлечёт внимание. Хотя скулить хотелось, как подстреленной собаке. Обидно до колик в животе. До шума в ушах. Лидди вспоминала лица похитителей и, скрежеща зубами, представляла, как отрезает им пальцы вместо текстиля. Лишь это помогало ей успокоиться. А под нос себе она шептала их приметы, что запомнила: «Шрам на левой щеке, косой глаз, рыжий». «Шрам на левой щеке, косой глаз, рыжий». Её не проведёшь: это они виноваты, не родители, в том, что она здесь оказалась. Женщина в фартуке – лгунья, не более. Потому что так не бывает.

Да, жили они не богато. Даже одной служанки у них никогда не водилось. Маменька справлялась сама, чтобы сэкономить. Однако на хлеб хватало. Даже на масло, кофе и новую школьную форму для дочери. Помощь от папеньки требовалась постоянно: то настроить рояль в Механическом институте, то отремонтировать тромбон в фабричном духовом оркестре. Конечно, он больше соображал в струнных инструментах, но и ко всему остальному приловчился со временем. Плохо было только когда ничего нигде не ломалось. Но зато в такие дни он мог подольше изучать гаммы с Лидди.

Чик-чик. Невозможно было больше слышать этот противный звук. Она попыталась не обращать на него внимание и улетела в свои мечты. Там все эти несчастные дети не были подневольными фабрикантами. Каждому из них Лидди дала по инструменту. Первый ряд, те, что пришивают глазки, будут струнными. Второй, они набивали медведей ватой, – деревянными духовыми. Дальше – медные духовые. А её ряд, так уж и быть, пусть играет на ударных. Заправляет всем дирижер с кнутом. И исполняют они увертюру «Трубадур».

Свечи зажгли, когда совсем завечерело. В каком то было часу – неизвестно. За временем следили только смотрители. К ужину огромные ящики были доверху заполнены разноцветными медведями. В большинстве красными, как мозоли, которые Лидди успела натереть, работая ножницами. Заговорить ни с кем она так и не решилась. Детей повели в столовую. Та же синеватая каша колом встала в желудке, но другого выбора не было. Сэм изредка на неё поглядывал, наверное, хотел опять добавки. Но, когда увидел, что Лидди сама всё соскребла до последней крошки, недовольно отвернулся.

В тот день её побили снова: несколько раз стеганули кнутом за невыполнение нормы. В воспитательных целях. Казалось, ночь никогда не наступит. Но она наступила, и Лидди рухнула на железную кровать, пытаясь вспомнить все молитвы, которым когда-либо учила её маменька, в надежде, что они ей помогут выбраться из этого проклятого места.