Похороны, следовательно, поминки, – соображал Василич.

Береньзеньских он знал наперечет. И даже предрекал кое-кому кончину. Крабынчуку, тут просто – чиновник, баран и ворюга. Озимой, директрисе школы: мужа сожрала, коллег затравила, учеников задолбала… стерва! И Плесову, шиномонтажнику. У него, шепчутся, печёнка из-под рубахи выпадает. Ну и фашист он, проклятый.

Пенсионеры не в счет. «Ритуал» остановился на главной площади Победы. Где кафе «Журавль», элитное! Бабкам с дедами не по карману.

«Шашлыком накормят. С лучком, помидоринами». – Мотивация побудила Витю встряхнуться. Омыть физиономию в луже под колонкой, застегнуть пиджавчик, поставить естественным жировым гелем челку Элвисом.

Импозантный мужчина образовался!

Пожевав елочки, он ринулся штурмовать пункт общепита.

– Не, не идешь, – молвил нерусский страж на входе в «Журавль».

– Дык мы с покойным…

– Не идешь.

Виктор Васильевич сплюнул около туфли охранника. Удар под дых его отрезвил. В самом деле, что он…

– Пусти, Таймураз, – велел усталый женский голос. – Нам водки не жалко.

Толчок Таймураза переместил Волгина в алое, мигающее пространство зала, где играла светомузыка. На подставке в центре находилось парадное фото Роберта Константиновича, хозяина лесопилки, перечеркнутое траурной лентой. Кругом стояли пластиковые веночки, дочки Роберта Константиновича количеством девяти штучек и постные береньзеньские рыла: Крабынчук, Озимая, Плесов. Настоятель церквушки Тутовкин со смазливеньким дьяконом и глава администрации с патриотической фамилией Рузский.

– Гамон… («кранты» – бел.) – У Виктора Васильевича от потрясения десница и шуйца задрожали студнем. – Робик, блин! Робушка!

Он вспомнил все сдутые контрольные, все работы на уроках черчения, выполненные усопшим когда-то, двадцать лет тому, за себя и за три четверти восьмого Б класса. И прослезился.

– Жыў дзеля іншых! Человечище!

Горе накрыло Волгина девятым валом. Он даже о напитках не помышлял. Гости огибали его, журналист газеты «Береньдень» Веня Невров, творческая личность, снимал: Стенька Разин! Емельян Пугачев! Только без бороды. Зато мордатый, красный и на коленях стоит, крестным знаменем осеняется. Фактура!

– А мы не сомневались, что папаня нас переживет. – Одна из Робертовных, бойкая самая, скомкала стаканчик и сковырнула туфли-шпильки. – От малокровия он помер! А куда дел ту, что насосал?

– Обналичил, – фыркнул Николай Тутовкин, он же отец Поликарп, известный среди местных грешников как чудо-юдо: полу поп, полу карп.

– А хоронили в спортивном, – сморщила подпиленный носик Озимая. – Что, костюма не нашли?

– Не нашли! – огрызнулась говорящая дочка, массируя отекшие лодыжки. – У вас вот туфли?

– Manolo Blahnik.

– А у меня за тыщу рублей!

– Господь мне свидетель, куркулек был Роб Константинович, – подтвердил Тутовкин. – Ох, куркулек! Я ему говорю: баня церкви нужна, чтобы сирым и убогим омываться, оздоравливаться.

– Ты спа просил, батюшка, – добродушно ухмыльнулся Рузский. – Сауну финскую, японскую эту…

– О-фуро, – кивнула О-зимая.

– Какая разница, что я просил? Он не дал! Церкви зажидил!

– Фамилия-то! – проснулся Крабынчук. – Жидовская! Недуйветер!

– Хохляцкая же, – возразил Плесов.

– Ты на Украину баллон не кати!

– На или в? И че за баллон? Хазовый?

– От ты, баребух песий!

Они сцепились, рыча, опрокидывая стулья. Веня фотографировал. Кадры получались сочные, не хуже, чем с боев североамериканских рестлеров. Алые капли крови, бесцветные пота и бесценные водки разлетались по залу. Рузский подбадривал своего зама Крабынчука, культработники – прилизанного блондинчика Плесова.