– Крайне неприятная ситуация, – говорил мистер Бартон. – Ваш сын с друзьями заигрался, тревожит людей, лезет куда не следует. Мы хотим, чтобы это прекратилось.

– Мы и так переживаем, – добавила миссис Бартон, не глядя на Люка, словно сам взгляд мог запятнать ее. – И вдруг они… выламываются к нам, расспрашивают… Мы хотим немного покоя. После всего случившегося, мы не можем оправиться.

Люк молчал, глядя в пол, где каждая трещина казалась картой его будущих шрамов. Он кожей чувствовал фальшь в голосе Бартонов, однако сказать ничего не мог. Кому из взрослых будет дело, что родители обчистили комнату Джейн сразу после ее исчезновения и сказали, что она и была такой: пустой, почти заброшенной. Отец медленно подошел к нему, все еще держась подчеркнуто спокойно, как хищник перед прыжком.

– Я разберусь, – сказал он Бартонам. – Люк получит свое.

Мистер Бартон кивнул, печать одобрения на непреклонном приговоре. Миссис Бартон бросила короткий, жалостливый взгляд, который был хуже тысячи упреков – тонкий нож, проникающий глубже кулака.

Отец вежливо открыл им дверь. Пара вышла, не оглядываясь, унося с собой последние крупицы защиты. Дверь щелкнула за их спинами. Тишина в доме стала вязкой, глухой, как пепел, заполняющий легкие.

Отец повернулся к Люку. И в одно мгновение лицо его изменилось, маска цивилизованности сползла, обнажая зверя под ней. Он шагнул вперед резко, словно взрыв, и ударил сына тыльной стороной ладони по щеке. Щелчок был сухим, болезненным, как треск ломающейся кости надежды. Кровь тонкой струйкой сочилась из губы.

Люк пошатнулся, стиснул зубы, держа боль внутри, как привычного пленника.

– Ты позоришь меня, – прошипел отец.

Его лицо было близко, дыхание пахло перегаром и злостью, пустынным ветром, обжигающим душу. Второй удар – по затылку. Люк инстинктивно съежился, не давая себе упасть, как дерево, которое гнется, но не ломается под ураганом.

– Я работаю всю жизнь, чтобы нас хоть кто-то уважал, а ты, мелкий уродец, рушишь все одним махом. В мать пошел…

Третий удар был слабее, скорее толчок в грудь, но от него у Люка на миг перехватило дыхание, словно кто-то сжал само сердце ледяной рукой. Он стиснул кулаки. Сдержался. Не ответил. В этом доме было только одно правило: никогда не отвечать.

Отец выпрямился, тяжело дыша, зверь, насытившийся на время.

– Убирайся к себе. Чтобы я тебя не видел до завтра.

Люк молча повернулся и ушел вниз по лестнице. Каждый шаг давался ему так, будто он спускался против ураганного ветра, по невидимой лестнице из шипов и осколков.

– Луше б твоя мамаша тебя с собой прихватила! – крикнул ему вслед отец.

Когда Люк вернулся в гараж, его друзья замерли, глядя на него. На распухшую щеку, на пустой, тугой взгляд, в котором читалась история, старая как мир. Но Люк только махнул рукой.

– Забейте. Живой. Погнали дальше работать.

И улыбнулся криво, так, как улыбаются те, кто привык стоять на своих ногах, даже когда весь мир сотрясается от ударов, как маяк, продолжающий светить сквозь самый черный шторм.

Постепенно гараж опустел. Джои ушел первым – сославшись на ужин и мать, которая иначе будет волноваться. Эбби еще постояла, переминая пальцами блокнот, но, почувствовав молчаливую просьбу, тоже кивнула и ушла. Остались только Томми и Люк.

Томми сидел на перевернутом ящике, ссутулившись, будто держал на своих плечах невидимый груз чужих тайн. Люк ковырял ногтем трещину в деревянной столешнице, словно пытался проникнуть в суть вещей через эту ничтожную рану в дереве. Долгое, густое молчание окутало их, как саван. Только шорох ветра за стенами да далекий лай собак нарушали эту паузу, заполненную непрозвучавшими словами. Казалось, сам гараж дышал их болью, впитывая ее в свои стены.