К самому цветению яблонь подгадала третья Гавриловна, Раиса. Родилась быстро и заголосила громко, чистый кочеток утренний. Весело, радостно, вот, мол, дождались, я и пришла. И все было как у первенькой: ручки-ножки на месте, тельце чистенькое, складненькое, – все бы хорошо. Одна беда – губа. Заячья. Как кормить, как растить, замуж выдавать? Простые житейские вопросы, и отвечать на них самим, – никто не подскажет. Снарядили процессию в Калач, найти врача и починить маленький ротик, пока дите с голоду не обкричалось – молочко материнское вытекало, и девочка никак не могла насытиться и уснуть покойно. Поехали Филипп, Гавриил и Нюра с маленькой. Нашли, зашил врач губку. Как смог зашил. Грубая, почти топорная работа его никогда не позволит Раисе говорить чисто и не стыдиться своего лица. Никогда не удастся ей избавиться от мысли, что она – урод среди нормальных, нежеланная среди любимых, и хоть мать жалела ее чуть больше, чем остальных, и помогала столько, сколько могла, Рая все равно будет жить с этой своей бедой и этой так остро ощущаемой обделенностью.

Но время двигалось то быстрее, то медленнее. Зима сменялась весной, весна летом. Только-только набухли почки на деревьях, а вон уже и яблоки спеют, а там и дожди зарядили. А вон, гляди, надо санки доставать – девчат катать с горки ледяной. Дети подрастали. Анфиса и Раиса были дружны, разница в возрасте была невеликой, и они делились своими маленькими секретами и тайнами друг с другом и иногда с бабушкой, если считали, что не продаст и не накажет. Грехи их были птичьи, радость жизни била через край – ну когда же и радоваться жизни, как не в детстве. Нюра же вернулась ко всем своим обязанностям ровно до той поры, пока не поняла: понесла. Зимним вечером, отужинав, уложив детей, сообщила мужу, зардевшись. Гавриил воспринял новость, как и положено отцу семейства, со сдержанной радостью и тайной надеждой.

– Может, парень теперь, – тихо спросил жену, стараясь не разбудить дочек в соседней комнатке.

– Ну кто ж знает, – пожала плечиками с улыбкой Аннушка, боясь дать ненадежную надежду. Да что ни будет – все наше. Вон они у нас какие, сверестелки, все бегом, все скаком, помощницы материны скоро уже. Чем нам девки-то плохи? Ну уж там что Бог пошлет…. Да по правде-то я ныне по-другому хожу, – может, и пацан.

Шустрый больно, так и толкается под сердце.

– Ну добре, ты уж тут управляй да не усердствуй, поберегись. А Аннушка тихо зашептала вечернюю молитву, расплетая густую, длинную по пояс, косу.

Стучала и толкалась в животе, как пацан, а оказалось – опять девочка. Темноволосая, глазастенькая, крикливая. Ночами воевала, требуя молока и рук. Пришлось перестроить всю жизнь на половине молодых: взяли ее на родительскую постель, к матери под бочок – Гаврилу и девчатам покой ночной дать. Ему с рассвета день крестьянский начинать, да и детишкам без сна никак нельзя. Вот и перешел отец-кормилец ночевать во флигелек, как они его называли, хвигель, благо, лето, теплый запах сена и свежий ветерок с Дона усыпят раньше, чем голова коснется подушки.

Ну вот уже и три их стало, три Гавриловны. Старшие две худенькие, тонкокостые, темноволосые и смуглолицые, в отца. Уж на что голосистые на улице, с подружками, – играют, да заспорят, да расшумятся, а потом и расхохочутся ни над чем, – дома же все по-другому. Никакого непочтительного слова и гама с шумом в присутствии старших (с мамой чуть попроще, конечно), а особливо, когда дед и отец возвращались после трудного дня, усаживались за стол вечерять и начинали свои, большие, разговоры. Так уж принято было в семье – мужчинам за столом лучший кусок и первая ложка, они работники, кормильцы. Мальцам – вторая очередь, мать же себя скорее обделит, если чего не хватит на столе.