Но закричала старшая откуда-то сверху:

– Мамушка, баба, Дашка утонула!

Ей вторила тонким писком Раиса:

– И-и-и-и-и, маманя, мамушка, ое-е-ей!

Пока Рая, голося, вглядывалась в глубину воды и шарила руками, пытаясь обнаружить маленькую сестричку свою, у старшей хватило умишка бежать к дому, крича во всю мочь:

– Ой беда, беда, скорее! Помоги-ите!..

Обе женщины уже неслись к огороду, Нюра добежала до кадушки первой и выхватила свою девочку, свою жалкую, прямо из цепких рук Кощея. Бабушка без звука схватила младенца и перевернула вверх спинкой.

Учить их, выросших на реке и перевидавших всякого: и утонувших, и только захлебнувшихся, что делать с маленькой своей, уже изрядно нахлебавшейся, было не нужно. Через некоторое время, остановив кашель и слезы Даши и рев старших, напуганных до смерти за почти утонувшую сестренку и страшащихся наказания, мать и бабушка не нашли ничего лучшего, как привести трясущихся детей в хату. Посадили за стол, покормили да отправили в кровать. Все разговоры – завтра. А сейчас только – слава Богу!

Все, Дашенька тоже накормлена, уснула у матери на руках, прижата к груди, качается вместе с мамушкой, напевающей-стонущей какую-то новую колыбельную с одним только ритмически повторяющимся звуком: «А-а-а-а, а-а-а, а-а-а-а, а-а-а…», и только снова и снова в перерыве между пением повторялось одно и то же: «Слава тебе, Господи! Жива».

Но происшествие это имело свои долгие последствия. Дашенька стремительно начала худеть и из крепенького младенца превратилась в худенькую бледную малышку, с синими веночками, просвечивающими сквозь светлую кожицу, так что бабушкино прозвище «синежилка» закрепилось за ней надолго. И хвори цеплялись одна за другой. То горло болит, а то кашель бьет, так и боролись с болезнями чаями на травах, медом да малиной пока не выросла.

Может, оттого, что сама много терпела и слаба была здоровьем, Даша росла уж такой жалостливой и нежной сердцем, что каждая пташка и козявка была ей другом. И кроме «синежилки» она и еще одно имечко получила и от сестренок, и от подружек: «Плакса». Нашла воробышка в пыли на дороге с открытыми навечно глазками, – сядет и плачет долго и безутешно. Потом хоронить понесет куда-нибудь, щепочку найдет, могилку выроет и цветок наверх холмика положит. Свинью Машку должны резать, тут уж и совсем драма, не только Даша ревет ревом, но и матушка ее вторит, что и в рот не возьмет мяса. Вроде даже и отбили болезную, но семейное предание не доносит точных сведений.

Долго ли – коротко ли, опять Аннушка понесла, – радым-рада, уж очень это трудное и самое главное дело ей было по нраву. Ребеночка вынашивать, ждать-мечтать, каким он будет, и как муж будет рад – опять семья полнится, за стол все садиться будут – надо локти поджимать – вот какая семьища у Гавриила Филиппыча. И свекровь со свекром радуются – плодовитая сношка у них – жена сынки старшего. Но что-то как-то в этот раз не так пошло, не той стороной. И головушка у Нюры кружиться начала, и живот все болит да ноет. А тут и у свекрови, Федосьи Илларионовны, ноги отниматься стали. Начали старики думать, где помощь взять и вспомнили про вдовую сестрицу троюродную Нюрину, которая сынка-десятилетку сама воспитывала. Поехали в село дальнее. Переговорили с нею, договорились месяцев на пять-шесть поселить в «хвигеле», утеплить его и оборудовать, а по окончании срока помочь провизией и дровами.

Работы у Авдотьи было немало, двух хозяек замещать – мальная ли махина. И старалась она и не лентяйничала, но норов у бабы был – не дай господь. Уж такая характерная: и не смолчит, и где надо-не надо встрянет, и всем все обскажет: как все быть должно.