Один день отправилась как-то Нюра родителей проведать, в одиночку, – муж со свекром по делам куда-то наладились, да и у свекрови заботы нашлись, она и одобрила: «Сходи, чего ж не сходить, пожалься на свекровь злую», – и улыбнулась.

Вот дома радости-то было, мамушка и слезинку пустила:

– Как ты там, жалкая моя? Не сильно забижают?

– Не забижают, нет, маманя, да и Гаврил не даст, он жалеет.

– Как Мотька-то, замуж еще не собирается? Видела ее надысь с Петрухой, Толстопятовых батраком. Уж и выбрала себе крученого, – нябось, Филипп не рад?

– Да и не знаю, маманя, мне они не говорят. А Моте недавно новую дошку и ботиночки со шнурками справили, свекор с ярмонки привез. И Авдокея говорила – Мотя у нее цветочки свадебные приходила смотреть, может, присматривает. Вы-то тут как, не скучно без меня? Управляешься? Ой, пойду в комнату свою, как там все сейчас?

– Ну сходи проверь, может, что еще забыла, так забери. А я пока на стол соберу – вон и Степушка к обеду возвращается.

Встреча со старшим братом была такой же сердечной. Рассказал, что родители скучают без нее, у мамушки иной раз глаза на мокром месте, переживает за дочку «в людях». В хозяйстве все ничего, слава Богу. Жениться вот надумал, скоро к Наталье сватов будем засылать. И так-то хорошо было побывать дома, втянуть ноздрями его воздух и снова почувствовать ни с чем не сравнимое ощущение покоя, любви и тепла.

Теперь ее жизнь была включена в круговорот времен года и сельских работ, а еще в то новое, что несло в себе ее новое положение – жены и, кажется, скоро-скоро – матери. К весне она уже ходила тяжелая первенцем, оказавшимся горластой крепенькой Анфисой. Гавриил ждал, конечно же, наследника, но, когда взял на руки это тепленькое тельце, взглянул в такие же голубые, как у матери, глаза, сказал: «Девка. Ну и хорошо. Следом парень будет».

А следом была опять девка. Назвали Параскевой, да только имя свое она недолго носила, за неделю истлел младенчик – никто не знал, от какой напасти-болезни. Долго-долго еще звучал этот хриплый плач и слабенький кашель в Нюриных ушах, и тельце горячее помнили руки. И душа свербила так долго, что казалось, никогда не отболит. Нюра едва не истаяла за полгода, почти без еды и сна, не слушая увещеваний матери и свекрови – у тебя дите! – потому что глотать разучилась. И сна не было ни в одном глазу, несмотря на усталость и полное изнеможение после долгого дня забот. Анфиса и вытащила. Уж такая ласковая девчонка получилась у Гаврила и его Аннушки, такая сноровистая и хваткая, все ей знать и понять надо. Вопросами замучает за день. И когда уже умучает ее вконец, а дела не переделаны, то и отправит ее на другую половину, к бабе с дедом. А тем и радость угостить лакомым кусочком и порасспросить ее о новостях ее младенческих, да и рассказать ей про Репку да Курочку Рябу, про Бобку-сторожа и свинью Машку в хлеву, про батенину Серую, да про лису и волка во полях и лесах. Бабушка особенно любила поговорить про Боженьку, про доброту его и всевидение (грешить-то нельзя – накажет).

– Баба, а я когда ночью под кустиком писаю, он тоже видит?

– А вчера я у Бобки мячик порванный взяла и выбросила, теперь Боженька накажет?

И так-то славно бабке эту головушку шелковую гладить и улыбаться неприметно в душистый затылочек.

Тут и опять отяжелела Аннушка, на радость мужу. Кто будет – не обсуждали, был бы жив и здоров младенчик. Носила легко, только в конце беременности не могла уже все управлять, так семейным советом решили, что Мотя будет за старшую и на кухне, и в хлеву. Той мало радости, да куда денешься, отец сказал – значит, приказал, а вопросов не задают в казацкой семье. К этому времени Нюрина золовка уж и в самом деле застарела, вроде, как и глаз не блестел уже тем озорством и своеволием, не было той бойкости и цекавости, но все так же не могли Филипп с Федосьей уговорить ее отказаться от крученого ее. Уже и отслужил Петруха и готов был хоть сейчас вести зазнобу свою под венец, но нет, ждали кого-то или чего-то отец с матерью. Невдомек им было, что встречи их непослушной дочери с неугодным кавалером уже приводили ее к бабке-повитухе, и того они, мудрые, предположить не могли, что когда-нибудь порадуются за нее, ставшую наконец женой по новым временам большого человека, Петра Ефимыча. Члена совета бедноты, вон как вышло-то. И посему избежит она участи всей ее кулацкой семьи. Одно плохо – деточек у них никогда не будет. Но на то Божья воля.