Однажды вечером Мони отправила меня забрать контейнеры, которые она ценила на вес золота. Я постучала, но никто не ответил. Дверь была открыта; через дверную сетку долетал звук телевизора.

Я нашла Сойера в кухне. Он сидел за столом и рисовал в блокноте синей шариковой ручкой. Приложив палец к губам, Сойер перевел взгляд на кресло, где спала Ада. Из ее разинутого рта вылетало легкое похрапывание.

Сойер отодвинул свой стул и осторожно приблизился к бабушке. Я подошла следом. Встав по обе стороны от нее, мы глядели на почти неподвижную фигуру. На щеках Ады виднелись мокрые дорожки, ручейки слез струились по сухим складкам кожи. Ее грудь вздымалась и опускалась, под рукой лежала небольшая серебряная рамка стеклом вниз.

Сойер вытащил рамку из-под руки Ады и положил на журнальный столик. Я наклонилась ближе, изучая лицо женщины на фото. Хотя снимок был старым, женщина на нем – с блестящими волосами, в светло-зеленой блузке – выглядела молодо.

Глаза у нее были такими же, как у Сойера, с веселыми морщинками в уголках. Такая же широкая улыбка обнажала крупные верхние зубы. Женщина на фотографии смотрела вверх. Интересно, на кого? Кому она улыбалась?

Я не спросила Сойера о ней. То ли потому, что заметила в его глазах непривычную грусть, то ли мне попросту не представилось такой возможности: Мони позвала меня домой с улицы.

Мама с папой собирались на ужин. В центре Сент-Пола недавно открылся ресторан, и они уже несколько дней с восторгом обсуждали предстоящее свидание. Новое красное платье, купленное мамой по этому случаю, висело в прозрачном пакете на двери их спальни словно на выставке. Каждое утро, проходя мимо, я любовалась огненно-красной шелковой тканью, преодолевая искушение погладить блестящую поверхность.

Когда я вернулась домой с Мони, на меня тут же обрушился град вопросов.

– Айла, ты не видела мое платье? – спросила мама, пытаясь застегнуть сережку. Светлые волосы лежали на ее плечах идеально завитыми локонами.

– Нет, – быстро ответила я.

– Ты уверена? – с нажимом спросила она. Я наблюдала за движениями ее губ, красная помада самую капельку выходила за границы.

– Уверена. Я думала, оно висит на двери.

Мама покачала головой:

– Его там больше нет.

Вошел папа, на ходу засовывая бумажник в карман пиджака, и потряс ключами от машины.

– Стелла, ради бога. Мы опаздываем.

Мама раздраженно вскинула руки.

– Не понимаю. Оно висело там несколько дней, Патрик. Я купила его специально для сегодняшнего вечера.

Папа сочувственно пожал плечами:

– Знаю, но… – Он махнул рукой в сторону гаража. – Сомневаюсь, что для нас станут держать столик. Может, наденешь другое?

Мама вернулась через несколько минут, запыхавшаяся и растрепанная. На ней было простое черное платье без рукавов. Быстро поцеловав меня на ночь, она поспешила вслед за папой, который уже был за дверью, как вдруг резко остановилась. Ее взгляд метнулся вверх по лестнице.

Проследив за ним, я увидела Марлоу. Она сидела на верхней ступеньке и смотрела на нас сверху вниз как хищная птица. Ее руки были сложены на коленях, лицо – наполовину скрыто в тени.

Три недели спустя, играя у ручья с Сойером, я нашла платье. Насквозь мокрое, в грязных разводах. Едва узнаваемое. Подол юбки обтрепался. Я ткнула палкой, наблюдая, как оно извивается в воде, словно потревоженный аллигатор.

Темно-красное пятно, кровоточащий знак вопроса.

Бывают дни для ягнят. А бывают дни для волков.

Так говорила Мони.

Дни, когда я обдирала коленку, когда погода навевала тоску, когда меня безжалостно дразнил одноклассник. И другие дни – когда приезжал фургончик с мороженым, новое зеленое платье удостаивалось шквала комплиментов, а солнце припекало влажную после бассейна кожу.