В то лето мы не ездили в летний домик. Родители обходили эту тему молчанием, словно коттеджа вовсе не существовало. Словно все, что было до Марлоу, не существовало. Я не лезла с вопросами. Папа впервые решил вести летние курсы, а мама вернулась на полную ставку копирайтера в рекламном агентстве. В ее отсутствие за нами с Марлоу присматривала Мони.

Мони привязалась к Сойеру с той же легкостью, что и к Марлоу. Она по очереди заключала нас в объятия (помню тонкую и дряблую кожу на внутренней стороне ее плеч) или звала обедать.

– Кушай, Сойер. Ты растешь, мальчик, – говорила Мони.

Его худоба рождала в ней тревогу, инстинктивное желание кормить, кормить и кормить. Она не знала о запасах вредной еды, которую Ада держала у себя в доме, позволяя нам поглощать сколько влезет, а сама тем временем устраивалась с ногами в кресле и смотрела «Все мои дети»[3].

На кухне у нее повсюду были развешаны «ловцы снов»[4], их разноцветные перья покачивались у нас над головами. Ада утверждала, что по материнской линии она на одну шестнадцатую лакота[5]. Как-то раз, когда Ада протирала пыль со своих «целебных кристаллов» и камней, расставленных по всему дому, я взяла один и спросила, для чего он.

– Сапфир – для процветания, детка.

– А этот? – Я подняла светло-зеленый камень.

– Фуксит. Для релаксации. – Она хохотнула, обнажив пломбы. – Хотя для этого у меня есть и другие средства вон в том шкафчике.

Я перевела взгляд на стеклянные бутылки, и Ада вновь усмехнулась.

После первой встречи между Мони и Адой установился настороженный нейтралитет. Тем не менее они всегда любезно приветствовали друг друга через улицу взмахом руки или кивком, пока мы носились из одного дома в другой.

В тот день несколько раз принимался дождь. В соседнем переулке устроили гаражную распродажу; машины сновали туда-сюда, на нашей улице было оживленнее обычного. Дождь стих, и Мони высаживала фиолетовые вербены вокруг почтового ящика, когда рядом притормозила «Хонда Цивик». За рулем сидел мужчина в квадратных очках. Марлоу, которая наворачивала круги по подъездной дорожке на своем велосипеде, остановилась. Мы с Сойером замерли с мелками в руках.

– Не подскажете, где Хаммерсмит-драйв?

Мони опустила садовую лопату и вытерла лоб.

– Ох, точно не знаю…

– Что, простите? – громко переспросил мужчина, выставив локоть в окно.

– Я не уверена, – повысила голос Мони.

– Вы разве не здесь живете?

На автомобиле был пробит глушитель, двигатель хрипел.

– Да, здесь.

– Тогда где находится Хаммерсмит-драйв? Я опаздываю, нужно кое-что забрать.

– Извините, я… – пробормотала она.

– Что за люди… Учите английский или проваливайте.

Я крепче стиснула желтый мелок. Каждое слово раскаленным железом вонзалось мне в уши. Я ненавидела этого гадкого типа. Не только из-за того, что он сказал, но и за то, что сказанное им так сильно на меня подействовало.

– А вот грубить необязательно.

На подъездной дорожке возле своего дома стояла Ада, скрещенные на груди руки делали ее фигуру еще внушительней.

Сделав вид, что не заметил ее, мужчина вывернул на дорогу.

– Вот-вот. Проваливай отсюда. Убирайся к черту! – почти выкрикнула Ада.

Он уехал, оставив после себя шлейф выхлопных газов и нанесенной обиды.

Мони посмотрела в конец улицы, словно желая убедиться, что мужчина действительно уехал. Затем поднялась на ноги.

– Вы не обязаны мне помогать, – запальчиво проговорила она.

– То есть как? – Ада расцепила руки.

Ничего не ответив, Мони ушла в дом. Невысаженные вербены так и остались в контейнерах для рассады.

Через несколько недель, когда Ада подвернула лодыжку, спускаясь по лестнице, Мони приготовила для нее и Сойера целый пакет с замороженной едой: контейнеры с рисом,