Николаус нехотя приподнялся. Он только скользнул взглядом по Рехе и проворчал:

– Чего пришли?

Они приветствовали его шумно и с преувеличенной торжественностью, Шах сказал:

– Добрый вечер, великий мастер!

Рольф приглашающе указал на дверь в барак, но Николаус остался стоять посреди дороги с мрачным видом, сцепив пальцы за спиной. Он ждал только Реху, а Рольф привел к нему в дом почти всю бригаду – он был одновременно разочарован и обрадован. Клаус сказал:

– Пошли на выставку!

– Здесь нет никакой выставки, – смущенно отозвался Николаус и подумал: «Теперь они знают, что я рисую, и будут смеяться над моими картинами, и, боже мой, все это совсем никуда не годится, небрежные, бездарные каракули…»

– Ребята, это не шутки, – сказал с упреком Рольф и схватил Николауса за локоть. – Дай пройти, Голем.

Все они вошли в барак, обходя Николауса, и он последовал за ними.

Они сели на кровати, повернули головы в сторону гравюр на дереве мазером и пейзажей Ван Гога, и Эрвин снова встал, постучал по «Голубой телеге» и сказал:

– Мне нравится вот эта.

– Эрвин, не тыкай пальцем, – попросил Николаус. Он прислонился к шкафу, нервный, охваченный паническим настроением, когда Рольф положил листы на стол.

Клаус покосился на листы, став более молчаливым; возможно, его уже захватила атмосфера этой комнаты, стены которой, увешанные картинами, так мало напоминали другие комнаты в бараках.

– Масса искусства, – неуверенно пошутил он. – Но нет уксуса и масла?

– А как насчет заката в Альпах в золотой раме, болван? – спросил Шах.

Реха все время молчала. Она сидела очень прямо на своем стуле, по-детски сложив руки на коленях, и иногда из-под полуопущенных ресниц поглядывала на Николауса, который, казалось, не обращал на нее внимания. Она подумала: «Надеюсь, он умеет рисовать. Было бы ужасно, если бы вдруг выяснилось, что он просто неравнодушен к искусству, а окружающие пожимали плечами или смеялись над ним».