И не надо рассматривать их как тест на хорошесть. Как приговор какой-то. Одна глухая девочка ворвалась однажды в мою комнату в лагере: «Я хорошая или плохая?» – И сует мне свои ладошки, не принимая моих немедленных заверений, что, конечно же, хорошая.

Я ничего не диагностирую. Просто пытаюсь дополнительно сориентироваться. И правы те ребята, которые назвали это «игрой в ладошки». Для меня это, конечно, не совсем игра – попытка дополнительно вчувствоваться в человека, – но для него пусть лучше будет игрой.

Мне очень не понравилось, когда одна женщина стала упорно пристраивать ладонь своей правой руки в ладони моей левой. Она хотела таким образом установить со мной «энергетический контакт». А неплохо бы задуматься, хочу ли я его устанавливать. Да, иногда я на это иду. Но только с очень близкими. И только с их согласия. Иначе лучше пусть моя ладонь будет на тыльной стороне кисти… Сам я «энергетического контакта» предпочитаю никому не навязывать.

В заключение хочу сказать еще об одном способе восприятия эмоций – позах. Меня они всегда интересовали. Они особенно интересны у детей и подростков. Но и «подсмотреть» сложно – все время меняют.

Вы пробовали держать себя за язык? Взять и подержать, сколько сможете подольше. Я пробовал – еще школьником, и удивился, что язык ни мгновения не бывает неподвижным, все время меняет форму, объем, сжимается, расширяется, дрожит, пытаясь высвободиться… Вот так и детские позы.

Невозможность наблюдать детские позы – один из поводов для особо острого сожаления, что не вижу… Ведь не будешь ощупывать каждый раз всю фигуру. Это почти то же самое, что и мять лицо. Хотя мгновенно коснуться щек себе позволяю – в поисках улыбки.

Мешки под мамиными глазами принимал за улыбку, и только после ее смерти мне объяснили, что это мешки. И показали их под моими глазами. А я думал: раздвинуто в стороны от носа – значит, улыбка.

Держа большой палец у мамы под подбородком, а остальные пальцы – под затылком, я мог контролировать движения маминой головы. Кивает – «да». Качает – «нет». Жмет плечами – не знает, что сказать. Я позволял себе трогать и мамины губы. Если она не совсем меня понимала, не знала, что ответить, – губы приоткрывались и немного вытягивались. Я смеялся: «Клювик-ворчлювик». Нет, она не была ворчливой, я так называл ее почти постоянное бормотание в пространство, как бормочет радио…

Восприятие мира для меня невозможно без музыки. Скажут – слепоглухой, и при чем тут музыкальность?

Остаточный слух – это не просто больший или меньший дефицит громкости. Это еще, что важнее, большее или меньшее смещение, искажение звуковысотного диапазона. Такие искажения измеряются специальной аппаратурой и с использованием специально разработанных методик. В этом и заключается проверка слуха, и результат проверки называется аудиограммой. То есть получается график, на котором видно, каково (в децибеллах) снижение слуха при той или иной высоте звука (в герцах).

У меня, например, наибольшая потеря громкости, измеряемой в децибеллах, в речевом звуковысотном диапазоне (от тысячи до трех тысяч герц). В более низком диапазоне до меня доходят более тихие звуки, чем в речевом, а в более высоком – еще более тихие, чем в низком. То есть лучше всего, даже без слухового аппарата, я слышу звуки выше трех тысяч герц. С басами и барабанами (большими) уже некоторые проблемы. Шум улицы с оживленным движением транспорта без слухового аппарата не слышу совсем, хотя нормально слышащих он может оглушать, и часто из-за этого бывают пререкания: меня не слышат, а я уверен, что кругом тихо.