– Чего это ты меня хрюшкой называешь?!

– Не, не хру́ндак, а хо́врей, – барин, барчук значит.

Потом задумалась, говорит:– Ну, наверное, что-то от поросят в них есть. Ховрей, это барчук, господин. Хо́врейчик, это молодой господин.

Запомнил я это отчётливо, так как слова привязались к ассоциациям,– Прямо «еврейчик» какой-то, сказал я.

– Нет, еврейчик будет «не́федя». В смысле имя Федя, а те не Фе́ди. Понимаешь, поди почему?

Тут уже мама засмеялась, – да, на наших «Фе́дек» посмотришь, с их простодыростью сразу понятно становится почему. Ишь ты, не Фе́ди они.

– Клёвый парень. Клёвый-то, знаешь, что означает?– спрашивает она.

– Знаю, классный,– cлышать молодёжное и блатное, как мне тогда казалось, слово «клёвый» из уст бабульки было для меня ещё тем ошеломлением. Подозреваю, что это было неспроста и «в оборот на воспитание» меня взяли уже тогда, с первых мгновений встречи.

Баба Настя засмеялась:– Ну можно и так сказать, классный, – произнесла она словно пробуя слово на вкус.

– Какой ты весь опрятный да аккуратный, – перешла на нормальный русский язык баба Настя.

Обернулась к маме и опять выдала, – «клёвый фе́тяк на́мантырил» – хороший у тебя сын вырос, – добавила она уже на нормальном русском языке. Поглядывая при этом на меня, словно проверяя, усвоил ли я урок и запомнил ли значение.

– Это на о̀фе́ньском, али а́лама̀нском – пояснила она, всё ещё растерянному и ошарашенному её «феней», мне.

– Слыхал ли? Знаешь такой язык? На нём много раньше говорили. О̀фе́ни, коробейники слыхал про таких? – и процитировала А. Некрасова «Ой полным – полна коробушка…».

– А знаю, Некрасов, Коробейники, торговцы вразнос,– сообразил я и вроде как вернулся в нормальное состояние, – у них, что-же, свой язык был?

– И не только язык, и не один язык, – ответила она.

Тут все буквально «загнали нас своей массой» в комнаты и разговор переключился на подготовку к застолью по поводу нашего приезда.

Спустя некоторое время, перед тем как за стол садиться, у меня случился ещё один шок – открывает она люк в полу в погреб на кухне, или как его ещё называют – подпол, и ныряет туда по лестнице с такой скоростью и проворством, что показалась она тогда мне похлеще иного матроса, который по тра́пам корабля спускается. Мгновение спустя кричит оттуда, – забирай уж, банки-то, – протягивая банки с солеными грибами, огурцами и чем-то ещё. Потом уже мама, заинтересовавшись такими её шустрыми запрыгиваниями в погреб расспросила бабу Настю и показала мне – одна тетива лестницы была шире чем другая, закруглена и отполирована, там по сути бревно было отполированное и она по нему каталась и служила этакой горкой, по которой, при определённой сноровке, можно было скатываться в низ.

Буквально в один из первых вечеров у неё дома, баба Настя устроила мне «допрос с пристрастием», так мне тогда подумалось. Я был в Коврове летом 85-го. Не уверен, но вроде как это было на первое лето после смерти Федора Степановича. Могу ошибаться, но в середине марта баба Настя ездила в его деревню за Клязьму, об этом дальше рассказ будет. Она сильно сокрушалась, что «опоздал я с приездом», чтобы меня ему показать и, вроде как, «переформовать», правда она тогда другое слово использовала, но смысл, как я понял, именно такой. Сказала потом:

–Ну да ладно, «мысами с масами, справимся и сами».

Я ещё тогда удивился. Подумал, что должна сказать «мы сами с усами». Но она так частенько говорила, пока мы у ней жили: «Масмы с масами, сматнырим сабами» «Масмы с масами сваргансим сабами» «Масмы с масами, сдюжим и сабами». Вроде как с силами собиралась, когда надо было что-то сделать или решить.