Приблизительно в тоже время я прочитал в каком-то научно – популярном журнале, что язык и племя неминуемо вымрет если количество людей уменьшится до 24 человек. Я об этом ей рассказал, она подтвердила, что о̀фе́нский язык и язык скоморохов уже практически умер, так как кроме этих стариков, почитай, никто и не говорит на них.

Баба Настя делала различные кружевные салфетки и скатёрки и ещё помню сравнивала свои кружева со знаниями, – вот, говорит, большая скатерть, – это Мазы́ки раньше, а вот ниточка – это сейчас, но на ниточку можно потом опять скатерть нарастить, только не все узоры, что на старой перейдут на новую, но новые тоже неплохие, но сильно другие, отличные от старых будут. Говорила, что года три – четыре назад, до того как мы приехали, была этнографическая экспедиция, которая искала ремёсла, и она открыла Мазы́ков, хотя они всю жизнь тут жили и кому надо, тот знал о них. Смеялась, что её тоже открыли с её кружевами и даже приглашали на какую-то выставку.

Я очень много читал, а у неё дома ничего кроме «Календаря рыболова – охотника», томика какой-то классики, «Практикума по криминалистической технике» и газет не оказалось.

– Баба Настя, а почему у тебя дома, книг интересных ни одной кроме этой,– и показываю ей календарь,– нет?

Та отвечает:

– Дак, не читаю я ничего сейчас, разве, что газету иногда. Тебе вот в деревню надо съездить, там у …(не помню имя) крутится, вроде как, Дмитрий Андреич и ещё какой-то Пётр Лукич. Почему-то целый шкаф книг стоит – один на все окрестные деревни. У него даже Аристотель и Платон есть. Слыхал про таких? Я их у него брала и читала, ещё в дореволюционном издании.

Отвечаю:

– Мол, знаю, пробовал читать.

У нас дома был и Аристотель и Платон и я, даже, попытался их было осилить. Не понравилось. И начинаю глупо посмеиваться про себя, как-же, баба Настя читала Аристотеля и Платона, да ещё и «в дореволюционном издании»…

Тут происходит что-то странное – мягкая баба Настя вся как-то преображается и начинает прямо как следователь на допросе жёстко меня бурить (другое слово даже подобрать не могу):

– А ну ка, скажи мне, вот – ты, это что или кто? – спросила она меня в тот вечер.

– Как понять, что или кто? – спросил я её. Она в меня как-то необыкновенно ткнула пальцем, не достав наверное с полметра до меня, но всё же, как-то чувствительно, но не телом, а чем-то тогда непонятным, словно в душу ткнула (я, кстати, это ощущение помню до сих пор). Я почувствав себя в каком-то разморено – расслабленном состоянии, сказал:

– Я, это моя душа, и оболочки вокруг неё, и моё тело.

– Что за оболочки? – спросила баба Настя, с интересом и с какой-то жёсткой строгостью, вглядываясь в меня.

– Ну всё что налипло. Это же просто. Вот поел я. Еда-же, это не я, вот она переработалась и стала мной, а какашки, пока они во мне, они как бы налипли на меня, а как в туалет схожу, то уже и не часть меня. Так же и мысли.

– Ага…, а где тогда Я начинается, где его граница?! Где граница твоего Я?!

Вот тут-то я растерялся. Я начал «экать» и «нукать», собираясь сказать, что вот кожа это и есть граница моего я. Но прислушавшись к себе, я как-то по новой обнаружил, что воспринимаю-то себя чуть дальше кожи. Тот же жар и холод, тело чувствует до того, как оно дотронулось до кожи.

– А где Я заканчивается?, – окончательно смутила меня баба Настя.

Она как-то неуловимо поменялась и начала рассказывать про Фёдора Степановича, что есть, мол-де, такой деревенский колдун, не колдун, а правильнее сказать До́ка, один из самых сильных кто оставался. Потом начала рассказывать и про мазы́ков, и про доцента или студента филолога Андреева, который приезжал в ту пору учится к Дмитрию Андреевичу. Надо сказать, что во дворе где мы жили были Андрей и пара Димок, которые меня дразнили. Так что у меня на тот момент была «стойкая непереносимость» людей по имени Андрей и Дмитрий. Услышав эти имена я говорю: