Он выцарапал на бревне свою фамилию и фамилию Сомова, чтоб люди узнали о них, откинулся назад, пытаясь увидеть буквы. В амбаре стало совсем темно, ничего не удалось ему разглядеть.

Бежать из амбара бесполезно. Бревна – целкачи, даже с топором сквозь эту деревянную заплотку не прорубиться, крыша прочная, пробить ее трудно. Стропила толстые, на века сработанные, вон как высоко они, не добраться никак туда. Дверь не выдавить – окована железом, замок тяжелый, как безмен для взвешивания мешков с мукой.

Медленно тянулось время. Сомов, похоже, окоченел, мышцы превратились в дерево, теперь его не разогнуть. Наверное, так и хоронить будут.

В сухом холодном мраке амбара начали вставать перед Серегой лица людей, которых он хорошо знал, – многие из них были живы, кое-кого уже нет; вон внимательно посмотрел на него из темной глуби отец, тряхнул прядью длинных гладких волос, закидывая их набок, чтоб на глаза не свешивались, улыбнулся ободряюще, тихо и исчез, вон бабка Мария обозначилась – Серега узнал ее, раздвинул губы довольно: «Бабуня-я, бабуня милая-я», – бабка Мария много возилась с ним в детстве, рассказывала всякие были и небылицы, ходила в лес и на болота, показывала, какие съедобные ягоды тут растут, что можно собирать, а что вообще нельзя трогать – отравишься либо с ума сойдешь, учила находить белые грибы, подберезовики, свинухи и млечники – Серега бабку Марию любил и, когда она умерла, долго плакал. Взрослые утешали его, говорили, что он уже настоящий мужик, ему восемь лет и в таком возрасте негоже плакать…

Видел еще какие-то призрачные неясные лица, узнавал и не узнавал их – скорбные и ободряющие, натянутые, с усмешкой на губах и добрые, обеспокоенные и равнодушные, с холодной ленцой, застывшей в глазах, грустные, потерпевшие крушение в любви и совершенно безмятежные, радостные от предчувствия удачи.

А потом все это кончилось – негромко щелкнув, раскрылся хорошо смазанный керосином замок, и в проеме появился здоровенный парень в черной дубленой бекеше, с кудрявой лихой челкой, свисающей на глаза. Карабин он на всякий случай держал наготове, и на карабин этот Серега, как и всякие пацаны, интересующиеся оружием, обратил внимание в первую очередь – новеньким, незнакомым было оружие. Наверное, заморское, английское или французское.

Кудрявый предупреждающе поднял ствол карабина: не балуй, мол, комсомолец. За его спиной виднелся еще кто-то, тоже вооруженный. Глянув вдоль стены и увидев Сомова, его неестественную позу, кудрявый хмыкнул, веря и не веря в случившееся, достал из кармана горсть семечек, кинул щепоть в рот. Подошел к Сомову, сплюнул на него шелуху. Тронул стволом карабина.

– Готов? – голос у кудрявого был тоненьким, девчоночьим. – А жаль, рано окочурился, – вздохнул он как-то по-бабьи, пощелкал немного семечками, сплевывая по-прежнему шелуху на засохшие окровавленные волосы Сомова. – Поговорить по душам не удалось. Не понял он нашего откровенного и горячего желания. – Перевел взгляд на Серегу. – Ну ничего, не все еще потеряно – беседа все-таки состоится. Будем говорить с тобой, парень, за двоих. Чтобы все довольны были – и ты, и мы.

Изба, в которую кудрявый вместе с напарником привел Серегу Корнеева, была хорошо натоплена, добела отмытые бревна даже потрескивали, пощелкивали от крутого жара. В избе густо накурено, дым сизыми плоскими слоями плавает под потолком, две или три пепельницы – заводские, отштампованные из использованных снарядных гильз, с царским орлом на донье, забиты папиросными огрызками, обмусоленными остатками цигарок.

Многих людей, находившихся в избе, Серега не знал. Но кое-кто ему был знаком – среди чужих были и свои, деревенские, испокон веков в Малыгине живущие. Серега слепо заморгал глазами, застонал, гася боль.