Пожевав губами, Серега сплюнул, сморщился жалостливо:

– Ох и отделали же они нас!

В темном провале сомовских глазниц поймал тусклое мерцание, вот оно сделалось сильнее, в зрачках затрепетало, заискрилось пламя.

Сомов был упрямым человеком, живучим – в окопах империалистической да в Гражданскую многому научился, – разлепил он губы, просипел:

– Держаться надо, парень. До последнего. Чтобы во-от, – Сомов вытянул перед собой руку, с тихим хрустом сжал пальцы в кулак. Рука у него была лиловой, скрюченной от холода, костяшки буграми выперли на сгибе, высветились. – Несмотря ни на что, разумеешь? – Скривил горько губы: – Понятно те хоть, что произошло?

Серега отрицательно мотнул головой.

– Говорил же те: не ходи в солдаты. Вещь яснее ясного, – Сомов откинулся назад, вздохнул тяжело, хрипло, в груди у него заклокотало, зачуфыркал, ярясь, неведомый зверь, и Серега подумал, что его напарнику, или, как говорят в Сибири, связчику, легкие, наверное, отбили, вот и клокочет, сипит там кровь. – Отряд ушел из села, и флаг, само собою, Карташов снял. Но вот незадача – подслушал нас кто-то и разговор передал. Может быть, в отряде есть предатель, может, он и засек, пересказал все этим вот… – Сомов сдвинул голову в сторону, вхрипнул загнанно, словно умирающий конь, и у Сереги от этого хрипа невольно возникла жалость: он понимал, он видел, как тяжело и больно сейчас Сомову, – рассказал этим вот бандюкам. Пришли бандюки в село, флаг снова повесили. Мы с тобой и вляпались, как мухи в сладкий кисель, на флаг пошли.

Сомов просунул руку под худую свою шинельку, растер ключицы, грудь – шаманский способ утишать боль. Прохрипел:

– Знаешь, парень… ты это… Ты, как и договорились, держаться должен, ты держись. Вот так держись, – стиснул у себя на груди кулак. – Я скоро умру, а ты останешься, с тобой они разговор вести будут, – Сомов замычал, в нем снова вспыхнула боль, обожгла все его худое изувеченное тело, – но ты не бойся! Не бойся их, сволочей!

Запрокинул голову назад, в глубокие затененные глазницы проник свет, и Серега в первый, пожалуй, раз увидел, какого цвета у Сомова глаза.

Прошло примерно четверть часа, и Сомов затих, затих навсегда.

Голова его медленно сползла на грудь, качнулась, он начал заваливаться вперед. Падал Сомов ужасающе медленно, будто не человеком он был, а большой гуттаперчевой куклой, принимая то искусственное положение, которое может принять только мертвый. Дотянулся головой до пола и застыл. Сереге была видна его худая бледная шея с толстыми, похожими на веревки натуженными жилами и пропитанными кровью плоскими витками волос, прилипшими к коже.

Закусив зубами нижнюю трясущуюся губу, Серега Корнеев попытался сдержать плач, вырывающийся из него, но куда там – разве слезы удержишь? – рвутся и рвутся наружу. Они текли по щекам, горячие, обжигающие до боли. Его трясло, словно в падучей, в груди болело, закипала обида – почему же все так получилось, почему они попались на первом же задании?

Успокоившись, он ползком обследовал сарай, но ничего путного не нашел. Обнаружил только старый, изувеченный клещами гвоздь, в одном из углов, и все. Попытался выпрямить его пальцами, но гвоздь хоть и попорчен ржавчиной, а крепок. Неразогнутый он не нужен, оружие из него не получится. Хотел выбросить гвоздь, но потом передумал, подполз к стене, выбрал одно бревно поровнее, начал скрести по нему острием, выцарапывая черточку за черточкой, букву за буквой, сглатывая отдающую кровью слюну, крутя головой, – саднило затылок, в ушах будто сверчок поселился, свиристел и свиристел, пилил мозг.