В этой комнате я жил вместе с мамой, братом Ильей, который был старше меня на шесть лет и папой. Папа бывал с нами не так уж часто, его регулярно командировали в различные рыбодобывающие районы с пресными и солеными водоемами на «рыбалку» – организовывать добычу рыбы для голодного населения страны. Дома это называлось «папа поехал на путину (слава богу, не на путану). Уже потом, когда я стал много старше, я узнал, что путины бывают разные: осенняя и весенняя, и что связано это с биологическими циклами рыб. У путан же, в отличие от рыб, все замечательное, слава богу, происходит круглый год. Из-за этих путин, продолжавшихся по два-три месяца, то на Дальнем Востоке, то на Черном море, то на Кубани, то на Дону и не разу на Москве-реке, я видел папу очень редко и, если честно, то в довоенные годы почти совсем его не помню. От брата я слышал, что он строгий и очень занятой. Все знания и воспоминания о папе довоенном остались только у моего брата. Я же гораздо лучше узнал и оценил его, будучи уже совсем взрослым и семейным, когда отец ушел на пенсию.

Так вот, одно окно нашей комнаты выходило во двор и из него очень хорошо были видны окна и классы нашей школы, мой в том числе. Видны были дети: мальчики и девочки (до войны еще не ввели раздельное образование, черт бы побрал этого реформатора! Мы знаем его имя), видны были и учителя в классах.

Пожалуй, это практически все, что я помню о школе, в которую отходил целый год первого класса и закончил его за месяц до начала войны. Что я учил в первом классе, кто учил меня и моих одноклассников – я ничего этого не помню. Из ребят помню только Володю Сапожникова, но его я очень хорошо знал и вне школы. Нет, один эпизод моей первой и провальной попытки заинтересовать собой даму, одноклассницу-первоклассницу, все-таки помню. За каждой партой нас сидело по двое. Кто сидел рядом со мной целый учебный год не помню, то ли мальчик, то ли девочка. Впереди меня сидела девочка с косой (уже звучит зловеще); она мне нравилась. Меня очень привлекала и возбуждала ее русая коса. Кажется, или просто хочется, чтобы коса была именно русая; время от времени я дергал ее за косу, выражая тем самым свои рано (пожалуй, нормально) возникшие эротические желания. Представляете, как это ей осточертело? Удивительно, почему то, что произошло в один из дней, не произошло раньше. Когда моей воображаемой даме сердца это, наконец, надоело (какое терпение!), она обмакнула металлическое перо своей ручки в чернильницу-непроливайку, вмонтированную в переднюю часть парты, и с силой всадила ее мне в правую руку, – ту самую, которой я каждый день дергал ее за косу. Всадила настолько глубоко, что я с трудом выдернул ее. Фонтан крови брызнул из раны и напугал ее, учительницу и меня. Инстинктивно я зажал рану, а учительница просто послала меня в медицинский кабинет. Рану зашили, руку перебинтовали, и я вернулся в класс. А в память об этой кровавой и неразделенной любви остался шрамик на внутренней стороне моей правой руки, посередине между кистью и локтем. Кто хочет проверить, спешите, пока это можно сделать. Нет, чтобы запомнить что-то связанное с уровнем образования в довоенной начальной школе!

А вот еще одно воспоминание про первую (или не первую) волну полового созревания. Еще до окончания мною первого класса в 1941 году в Москве началась подготовка к войне, и одним из элементов этой подготовки было рытье укрытий в некоторых дворах и скверах на случай бомбежек, так называемых «щелей». Точно не помню (точно ничего не помню), – может, это было уже после объявления войны. Напротив нашего дома по переулку Стопани был маленький скверик. Сейчас он отошел к Швейцарскому посольству, а раньше там было 66-е отделение милиции. Так вот, в этом скверике вырыли «щель»