Но доконай его, каналью, дотяни,
Не дай ему уйти от просветленья!
Подмоги нет. Здесь биться вам двоим.
Так не плесни взамен огня водицей.
Не дай ему пигмейски возгордиться
Над поднебесным промыслом твоим.
Чем выше дар, тем каторжней закон!
Не жаждой счастья иль иной подачки –
Самим прозреньем ты прикован к тачке
И, как твоя судьба ни накренится,
Уж не имеешь права уставать
Ни от того, что есть,
Ни от того, что снится,
Как не имеет права бастовать
Единственная в городе больница!
1965–1966
Память
Ржавеет старое железо,
Устали кони выносить,
Иконы покосились на киоте
И некого спросить:
– Вы здесь живёте?
Всё опустело.
Тихое село
Голубоватым мохом поросло.
Когда-то я здесь жил.
Вон в той избе
Топилась печь и окна настывали.
Когда-то я здесь жил, как на привале,
Как на вокзале.
С гулом поезда
В неведомые дали уносились…
То не иконы – окна покосились.
Квадратов тусклых битое стекло
Кусками на завалинку стекло,
И ржавый гвоздь растёт, как странный гриб,
Венчая дверь, обвисшую на петлях.
Скрипит колодезный журавль,
Пустынным ветром нагибаем…
Ну что, деревня, погибаем?
Где люди, где мои друзья,
С какою вьюгой улетели?
Черным-черно… Лишь белый след метели
В соломе кровель:
Здесь прошла война.
Я помню – холод, голод, недород.
Потом весна, тревожный звон капели.
И бабка, чуть живая встав с постели,
Идёт копать соседский огород.
…Могильный холм. Вон там она лежит.
Пойди, поклоном старую обрадуй.
Скамейка, крест, да деревце дрожит
Над ветхой покосившейся оградой.
О, если б воскресали мертвецы!
Воздать за всё: за слёзы, за мученья!
Вовеки мне не будет излеченья
От бесконечной боли за неё
И за тебя, забытое жильё,
Продутое ветрами стольких лет.
Как я тобой обласкан и согрет,
Как сладко мне рукою прикоснуться
К той горечи, что в сердце берегу!
Я не могу уже к тебе вернуться.
Но и забыть тебя я не могу.
Меня возили долго по стране.
Сначала так, потом – эвакуация.
И всё, с чем я обязан был свыкаться,
Так навсегда и приросло ко мне
И постепенно стало той страной,
Которую мы называем детством
И от которой никуда не деться
Ни в двадцать пять, ни в сорок с лишним лет.
Как бы во сне, ищу я лёгкий след,
Что лёг через огромную разлуку.
И прошлое протягивает руку,
И я иду.
Ночные города
Гудящими вокзалами встречают,
Улыбкой на улыбку отвечают.
Спасибо вам! Я помнил вас всегда.
Когда на прежнем жить не станет мочи
И я строке последнее отдам, –
Сойди, мой стих, посередине ночи
И поклонись далёким городам…
Меня возили долго по стране,
И так по дому я истосковался,
Что в каждой чужедальней стороне
Я всякий раз навеки оставался.
Я думал: вот земля, а вот река.
Мы с мачехой сажали бы картошку.
В чужом дому пожили бы пока,
А там и свой бы вырос понемножку.
Как хорошо!
И не моя вина,
Что где-то снова рушились заслоны,
Нас настигала грозная война,
И долго рокотали эшелоны.
О, на колёсах шаткие избушки,
Как с вами сжился и сдружился я!
Иной раз вижу, как идут теплушки,
И думаю: вот родина моя…
Ан нет, как сердцем ни мудри, она –
Всё то же небо, та же тишина,
Лес над оврагом и замшелый дол,
Забытый дом, дорога верстовая.
Но более всего – тот странный долг,
Что платим мы всю жизнь, не уставая.
О древняя приверженность к земле,
Слезами прокипевшая и кровью!
Где бы ни жил, – живу я в том селе
Всем существом своим,
Всей болью и любовью!
1966
Старая детдомовская песня
И это ты мне говоришь: «Мужайся!» –
Как мальчику, как сыну своему…
Мне так смешно.
Но ты не обижайся,
Я посмеюсь, а всё-таки пойму.
Ты судишь по себе. И неспроста
Меня тревожным взглядом обнимаешь.
Они и мы –
Ты сердцем понимаешь,
Что здесь навечно пролегла черта.
Так повелось: кого растила мать,
Излив всю меру ласки и вниманья,
Тот всякую любовь и пониманье,