– Чтобы помочь кому-то другому, начните с себя. И не мне вам рассказывать о животворящей силе музыки. Если вы скрипачка, если вы играли, вернитесь к себе, Габриэла. Хотя бы попробуйте.

– Милая, я смогу нас прокормить, – чуть слышно сказал Дэвид. – Возьму еще один проект, поговорю с Нахманом.

– Я встречусь с этим вашим Бальмоном, – заявила она без паузы. – Но только потому, что вы не смогли помочь.

Доктор развел руками.

– Вы совершенно здоровы. Физически. На удивление – с учетом того, что вам пришлось пережить.

Габриэла вскочила.

– Они никогда не истязали мое тело так, как это делали в других лагерях. Не подсаживали вирус, не отрезали ноги, не стерилизовали, не делали ничего из тех ужасов, которые так любят обсуждать в кулуарах. Это была лаборатория другого толка. Знаете, чего они хотели?

– Габи…

– Помолчи, Дэвид. Если Нюрнберг не соизволил коснуться темы Объекта, не значит, что его не было. Так вот, доктор. Они искали способ через гипноз и манипуляции, через психологические эксперименты, депривацию и терапию научить человека не чувствовать. Чтобы сделать из него идеальный инструмент. А на самом деле искали способ создания социопатов в лабораторных условиях.

– Получилось?

– Ну, я же люблю своего мужа, – с неожиданной холодностью парировала она, положив пальцы на плечо так и не поднявшегося Дэвида. – Значит, не получилось.

– Или наоборот, – пробормотал себе под нос врач.

– Или наоборот. Спасибо, что уделили время.

– Габриэла?

Женщина замерла, так и не сделав шаг к двери. Слышать свое имя в устах постороннего мужчины было странно. Никто не звал ее по имени. Только Дэвид. Как будто только у мужа оставалось право прикасаться к святая святых – к той части ее души, которая не успела омертветь.

– Вы справитесь.

– Спасибо, доктор, – взял слово Дэвид, поднимаясь. – За консультацию и рекомендацию.

Некоторое время спустя

Луи-Мишель Бальмон Габриэлу покорил. Крепкий старик с черными с проседью волосами и изрезанным морщинами лицом, которое невероятным образом сохранило отпечаток благородства. Очень холодные и цепкие серые глаза смотрели странно, слишком светлые, слишком металлические. Тонкие губы сжаты в линию. Пиджак, рубашка. Брюки.

Они проговорили ровно пятьдесят минут, после чего Бальмон сообщил об окончании сессии и пригласил ее на следующую. А затем еще и еще… Слезы пришли через несколько месяцев. В некоторые встречи Габриэла не говорила – только плакала. Плакала, омывая изможденную душу. Вспоминала детство, родителей, сестру, которая была старше и которой повезло меньше, когда город перешел под управление нацистов, маму, которую утащили в Освенцим. Позже Габриэла узнала – та не прошла первичную селекцию.

Слезы.

Кто бы мог подумать, что она снова сможет плакать.

Она ездила к Бальмону каждую неделю, пользуясь льготами мужа и теми накоплениями, которые удалось собрать. А потом Спутник-7 всколыхнула новость о самоубийстве, которого никто не ждал. Один из коллег Дэвида из лаборатории застрелился на глазах у ребенка. Быстрое расследование показало – он не справился с нагрузкой. Потеряв жену, начал допускать ошибки и в итоге практически уничтожил перспективный проект.

Но это же не повод для самоубийства?

Или повод?

Стоя под проливным дождем и глядя на то, как простенький темный гроб опускают в каменную землю, Габриэла думала о том, что она всегда была в шаге от смерти. Но почему-то выживала. Благодаря Дэвиду. И себе. В тот же день ночью, плавясь под нежными и требовательными руками мужа, в очередной раз раскрываясь ему навстречу, обнажая кровавые ошметки собственной души, она поняла, что нужно делать.