Под ее испытующим проницательным взглядом Саша невольно вспыхнула. Не хотелось, чтобы Ольга усомнилась в ее счастье. Не хотелось жалости к себе. Не хотелось показывать, как кричало и бесновалось от тоски ее сердце. Однако, на мгновенье, очевидно, совершенно сойдя с ума, Саша явственно ощутила знакомый запах – смесь одеколона и табака, от этого странные мурашки поползли по телу. Отгоняя так не кстати всплывшие ощущения, она отчетливо почувствовала, как что-то тоскливо заскулило внутри при мысли о муже, и об Андрее. И продолжала смотреть на сестру, с трудом удерживаясь от того, чтобы отвести глаза. И почему-то ладошки ее вспотели, и пальцы в тонких перчатках нервно дрогнули. Чтобы скрыть это, Саша взяла вилку, будто решив, наконец, поесть.

– Вполне, – проронила тихо Саша, переведя взгляд на салат.

– Вполне?! – разочарованно протянула Ольга и покачала головой. – И все? Я вообще-то рассчитывала на кое-какие пикантные подробности о том, как вы познакомились, где впервые поцеловались! Эй, где в твоих словах страсть, сестренка? – и так как Саша лишь сильнее склонилась над тарелкой, явно не желая, чтобы сестра разглядела ее пунцово алеющие щеки и тревожный блеск в глазах, Ольга тронула ее за ладонь. – Эй, детка, ты смущена? Но вы ведь… целуетесь? Только не говори, что исповедуешься каждый раз, как пошалите с мужем? – и она насмешливо рассмеялась, испытующе глядя на нее.

Под ее взглядом Саша резко отвернулась в сторону, чувствуя, как внутри все сильнее заволновалось, непонятно от чего. И хотелось уйти, спрятаться от Олиных глаз, от самой себя, ругая за то, что не могла с собой справиться. И только произнесла, вновь испытывая страшную вину за свое предательство:

– Страсть – это искушение, она превращает нас в рабов, заставляя терять разум…

– Что? – усмехнулась Ольга, качая головой, не спуская с нее глаз, и вдруг насмешливо сказала, откидываясь на спинку стула: – Ты, правда, так считаешь? Ну, знаешь, если это грех, то нет ничего слаще его. Ты еще слишком юна, возможно, ты слишком усердно училась в Тифлисе, раз веришь в эту чушь. Страсть восхитительна, детка! – она снисходительно усмехнулась, пригубив вино, не заметив, как Саша сильнее сжала вилку и закинула нога на ногу под столом, желая подавить всеми силами так не кстати возникавшие воспоминания, которые словно вспышки мелькали перед ней от Олиных слов. Ольга же горячо продолжала, отпивая вино, совершенно не замечая, какое смятение чувств вызывали ее слова в Саше: – Просто ты не знаешь тоски, когда от одиночества хочется на стену лезть, когда боишься своих собственных желаний. Я вот знаю, и уже не боюсь. Я знаю, каково это жить с нелюбимым человеком, каково это засыпать в постели с тем, кто тебе не нужен, каково это искать утешения в случайных связях. И знаешь что? Так не должно быть! Это предательство по отношению к самой себе! Должно тянуть, неистово, неодолимо, сметая все на своем пути, когда смотришь на него, и дух захватывает от мысли – вот он, единственный! Ты знаешь, в его руках я перестаю существовать как Я, а становлюсь с ним единым МЫ! И можешь хоть что говорить, я на все скажу, что это чушь. Грех, говоришь? Чушь! Рабство? Чушь! Твой муж молод. Спишу на его неопытность, что он не смог разгадать твои тайны, – с этими словами она снисходительно усмехнулась, подаваясь вперед, и насмешливо добавила: – Пожалуй, мне бы хотелось посмотреть на него. А тебе скажу: не надо стыдиться своих желаний и чувств, Саша! Согласись, ведь, если бы это было грехом, Господь не сделал бы нас такими. А Он сознательно наделил нас этими чувствами. Если все дело в деторождении, к чему же тогда этот восторг? Я думаю, что это скрепа, высший пик доверия, когда двое становятся единым целым. Думаешь ли ты в это время о Шекспире или о святых мучениках? Чушь! Ты думаешь в этот миг о том, что никогда этого не чувствовала, что тебе открылась другая реальность, другой мир и другая ты! Разве можно назвать