Но даже не эта тетрадь с медицинскими рецептами стала самой ценной находкой. Наибольшее волнение и даже неудержимые слезы вызвал у Саши найденный в комоде в нижнем ящике толстый за счет плотных картонных листов семейный альбом Шацких в приятно шершавом темно-коричневом кожаном переплете. Отныне он стал для них с Катей настольной книгой. Они садились в маленькой уютной гостиной, где стоял массивный диван и два кресла мягкой темно-зеленой обивки с мелкими белыми цветами и круглыми мягкими подлокотниками. Саша подкладывала под спину плюшевую подушечку, и, прижав к себе дочь, они снова и снова листали страницу за страницей, разглядывая небольшие с красивыми отрезными краями фотографии. По ним Катюша учила новые слова: деда, бабуля, папа. Саша пыталась выудить из кладовых своей памяти все, что когда-то долгими вечерами в дороге Никита ей рассказывал о своем деде, Никите Никифоровиче Горине, врачевателю от бога, об отце, Василии Георгиевиче Шацком, отставном поручике, взявшемся за транспортное дело, и, конечно, о матери, Екатерине Никитичне. Разглядывая их старые, где-то уже выцветшие фотографии, Саша с волнением отмечала, как Никита походил на деда и мать, а Катюшка – на него. Его фотографий было больше всего, и разглядывать их стало ее маленькой тайной радостью. Вот он – пухленький и большеглазый младенец на руках отца. А вот он – уже забавный морячок лет пяти, важно держит бутафорский штурвал в интерьере фотоателье. Или вот – он гимназист в строгом сюртуке и щегольски зачесанной на бок челкой. Было несколько фотографий в студенчестве, и он уже тогда заметно выделялся и ростом, и статью, а его темные красивые глаза на всех фотографиях так прямо и с едва уловимой насмешкой смотрели на нее, что у нее тоскливо сжималось сердце.

Больше всего им с Катюшей нравилась последняя фотография, очевидно, сделанная где-то очень далеко в горах. На ней Никита стоял вполоборота на фоне неба и далеких гор в широкой рубахе с засученными рукавами и темных штанах, заправленных в высокие грязные сапоги, опираясь на лопату. Его глаза были так знакомо веселы и довольны, а сам он, широко улыбаясь, смотрел в объектив сквозь густую, сильно отросшую бороду, и его вид отчаянно бередил Сашино сердце. Именно таким он предстал перед ней в ту единственную ночь, когда, спустя несколько долгих дней в поездах, оказался практически на другом краю земли, для того чтобы только увидеть ее под Рождество. От этих воспоминаний слезы сами наворачивались на глаза, она понимала, что упустила, потеряла что-то самое главное в своей жизни. Пытаясь скрыть свои слезы, нежно касалась пальцами фотокарточки и тихо говорила Катюше:

– Катюша, это твой отец. Папа.

И когда Катюша в очередной раз ткнула пальчиком в его лицо и впервые тихо прошептала, словно пробуя на вкус, слово папа, остановить слезы Саша уже не могла. Она долго прижималась лицом к ее рыжим волосам, пытаясь успокоиться, и только кивала удивленно поглядывавшей на нее дочке. И надеялась, что этот старый фотоальбом мог хотя бы отчасти исправить те ошибки, которые совершила она.

Очередной ночью, когда Катюша давно безмятежно спала, раскинув в стороны ручонки и тихо посапывая, Саша, мучимая бессонницей и навязчивыми мыслями, бросилась к своим вещам, что лежали в старом кожаном саквояже и, перерыв их вверх дном, вынула старый потертый бумажный конверт. В нем лежали сильно пожелтевшие рисунки. Края некоторых из них были изрядно потрепаны, и их пришлось безжалостно отрезать. После чего, разведя в маленькой плошке клейстер из пары ложек муки и кипятка, при свете керосинки Саша принялась вклеивать рисунки в пустые листы альбома, лист за листом, взволнованно кусая губы и улыбаясь сама себе сквозь капающие на картонные листы слезы. Сколько лет она не трогала и не вспоминала про них, гоняясь за призраками! Снова ком подкатывал к горлу, когда вглядывалась в уверенные карандашные штрихи, которыми Никита рисовал ее. Как юна и наивна она была там, на Шоуланском мысе! Как смущена и прекрасна – в чудесном платье с рукавами, напоминавшими крылья вольной птицы! Какой пленительной и желанной она казалась теперь сама себе, нарисованная обнаженной в ванне с медным ковшом! А потом пальцы сами раскрыли письмо. Уронив голову в руки, Саша долго сидела над ним. Как слепа и глупа она была! Ведь пойми она раньше, все могло пойти совсем другой дорогой! Как же беспечно она сама оттолкнула от себя счастье!