– Но Гильдегард…

– Я куплю ему новую лошадь.

– Ваша милость, я взял ее, не испросив позволения.

– Дьявол и сто преисподних, прекраснодушный Йерве, и это тебя сейчас заботит?

– Я отвечаю за нее головой перед Гильдегардом.

Дюк сплюнул два раза через левое плечо, еле сдержав третий плевок.

– Фриденсрайх, ты еще не забыл дорогу в Нойе-Асседо?

– Я никогда ничего не забываю, Кейзегал. Семь лиг отсюда, на восточном тракте, начинаются владения вдовствующей баронессы фон Гезундхайт. Старуха еще жива?

– Жива, карга. Как и двое ее дочерей, семь внучек и одна правнучка. Всех мужчин схоронили и живут припеваючи.

– Если ночь застигнет нас в пути до твоего возвращения, я прикажу Оскару сворачивать на восток.

– Да будет так, – сказал дюк, после короткого колебания. – Я поскачу за Василисой. Только бога ради, Фрид, – никаких безрассудств. Ты отвечаешь за Йерве головой.

Нахмурился Фриденсрайх фон Таузендвассер.

– Вы все еще не доверяете мне, сир.

– Только последний болван стал бы доверять водовороту в реке.

Пришпорил дюк коня Ида и поскакал обратно на север.

Йерве выдохнул с облегчением.

– На погружение в пруд за лягушками это похоже, – вдруг понял он. – Когда омут поглощает, тина всколыхивается и не знаешь более, где дно, а где поверхность. И еще на то, как если бы вы, сударь, смотрели на звезды, но они бы не складывались в созвездия.

Сказал и удивился – мазки цвета вокруг обрели относительную стабильность.

– Волшебная сила слов, – улыбнулся маркграф, откидываясь на спинку сидения. – Расскажи мне о звездах и о лягушках, а я послушаю.

И Йерве заговорил. Сперва о лягушках, затем о жабах, о головастиках, потом о способах погружения в воду, о Большой и Малой небесных Повозках, о Сидящей Женщине, о Широком Поясе, Змееносце, Братьях Руксоидах, что встают на небесном диске в начале лета; о соколах и ястребах; о жирафах, единорогах, слонах и бестиариях. Обо всем, что было дорого его сердцу; o рукописях, палимпсестах, гобеленах, Йилигреве, Софокле, святом Наире, Ллирике и Йидофеме, и о Блаженном Нитсугве. О рыцарях круглого стола и о чаше Лаарг. Об Обетованном Граде с золотыми стенами, которые сторожат львы, быки и левиафаны. О гробе Господнем, захваченном норманнским королем Гроегом V, о подвигах и победах над магометанами.

Потом он говорил о кривом Яне, которого никто за человека не считает, несмотря на его прекрасные гуманистические качества, такие, как доброта и любовь к курицам; о таком количестве сестер-девок, что им перестали давать имена, и называли ислючительно по номерам. Больше всех любил Йерве Четвертую, которая тоже питала страсть к звездам и книгочейству. Четвертую никто в библиотеку не допускал, и Йерве тайком таскал ей книги и свечи в хижину за часовней, где она обреталась со своей мамашей, швеей Мстиславой. Йерве рассказывал о похищенном цыганами маленьком Александре, сыне кормилицы Виславы, которого успел он научить только семи первым буквам азбуки. Об Ольгерде, которого плохо знал, но о котором рассказывали, что тот сумел одолеть самого дюка в бою на шашках, и победить отца в прыжках с шестом через озеро, и…

– Я помню Ольгерда, тот и в детстве был силен как бык, а Кейзегал никогда не умел обращаться с шестом, – внезапно перебил его Фриденсрайх, и тут же спохватился. – Прости меня, мальчик. Продолжай, продолжай.

И Йерве продолжил. Он говорил о гибели Ольгерда, которую помнил хорошо. Как привезли на телеге тело из пилевских равнин. Запекшуюся кровь на сверкающих еще новых латах, которые смастерил кузнец Варфоломей лишь месяц назад и которыми так гордился первенец дюка, отправляясь в свою первую битву.