– Юноша, – сказал Фриденсрайх, – вставай и ступай за голосом.

Закрутил свои колеса и запел. В самом деле запел, не метафорически. Никогда не слышал Йерве столь прекрасного тембра, а песня была знакомой. Ему пела ее в детстве кормилица Вислава. То была старинная визиготская песня про сад, в котором жили три голубки и ворон, который накаркал беду. А потом все погибли, потому что их расстрелял птицелов. Но до того, как Фриденсрайх допел до явления птицелова, Йерве, будто околдованный, поднялся с кровати и побрел следом за поющим пятном по бесконечному желудку северного замка, который и до искажения всех на свете вещей казался плодом чьего-то болезненного воображения.

Должно быть, они оказались у ступеней главного входа, потому что запахло землей, глиной, свежестью и дождем. Легкий ветерок ласкал лицо. Йерве опять закрыл глаза.

– Вы тоже отправитесь в Нойе-Асседо, сударь, к нам в Желтую цитадель? – взяв себя в руки, спросил он у поющего пятна, не зная толком, какой ответ хотелось бы ему услышать.

Пятно прервало песню на самом трогательном месте, в котором птицелов прощался со своей любимой, отправляясь на поиски каркающего ворона, и натягивал шоссы.

– Зачем я тебе, Йерве из Асседо? – спросил Фриденсрайх, с тоской глядя на снующих по двору слуг, повозку и нетерпеливо гарцующего коня дюка. – Я приношу одни несчастья.

Йерве пожал плечами.

– Вы подарили мне жизнь, господин Фриденсрайх фон Таузендвассер.

– Любовь к красивым жестам даже на пороге ада, мальчик, никому еще не делала добра. Этот урок ты уже должен был выучить на собственной шкуре.

– Вы мой отец.

Фриденсрайх горько усмехнулся.

– Я давно лишил себя этого права.

– Я возвращаю вам его.

Но прежде, чем Фриденсрайх успел подать следующую красивую реплику, дюк с досадой соскочил с коня, побежал по ступеням, схватил в охапку и запихнул в повозку его, а потом и Йерве.

Хлестнул Ида нагайкой и поскакал домой.

Большая крытая повозка, запряженная двумя ломовыми лошадьми рыжей масти, катилась назад по той же дороге, по которой прискакали всадники в Таузендвассер. На запятках сидели два старых лакея маркграфа и не более свежая кухарка – последние из оставшихся в северном замке слуг, сохранивших преданность опальному хозяину. Кучер Оскар был четвертым. Дюк скакал впереди, сдерживая рвущегося в галоп Ида.

Йерве то закрывал, то открывал глаза, вздрагивая каждый раз и пытаясь приноровиться к неприятным ощущениям ничегонепонимания, что совершенно ему не удавалось. Фриденсрайх с интересом на него глядел, расспрашивал, просил описать, что именно видит юноша и на что это похоже.

– Ни на что, – с грустью сказал Йерве. – Нет таких слов в человеческом языке, которые могли бы описать.

– Поищи слова, мальчик, – попросил Фриденсрайх. – Когда найдешь, тебе станет проще. В конце концов, все, что предстает взору, является не более, чем словами. Нет слова – и нет вещи. Что отделяет руку от шеи, если не слово «плечо»? Что отделяет меч от ладони, если не слово «рукоять»? Что отделяет человека от лошади, если не слово…

– Василиса! – Вдруг вспомнил Йерве.

– Подруга сердца твоего? – улыбнулся маркграф.

Но Йерве уже высунулся из окна и звал отца. Приструнил и развернул дюк протестующего Ида, приблизился к повозке.

– Что стряслось?

– Мы забыли Василису в замке! Гильдегард не простит мне, если она не вернется домой.

Хлопнул себя дюк по лбу.

– Остолоп! Я оставил ее пастись на лугу.

– Необходимо вернуться за ней, сир! – вскричал Йерве.

– И мы потратим еще четыре часа в этих проклятых топях. Солнце клонится к закату. Пропади она пропадом, твоя Василиса!