Вскоре в селе уже никто не удивлялся, увидев Трошина и Любу вдвоем. Добросердечные бабки и тетки стали поговаривать о свадьбе: Михайлова-то без мужа одна вон сколько мается, да и приезжий, видать, ни жены, ни ребенка не имеет, раз не торопится отсюда уезжать. Всё складывалось один к одному: могли бы сойтись и жить.

Так незаметно пролетели два месяца. Лето близилось к концу. Жизнь в селе давно вошла в свою привычную колею и текла тихо и размеренно. И тут снова случилось событие, нарушившее сельскую идиллию. Событие это, без преувеличения сказать, по своей значимости намного превзошло даже приезд Трошина. Как обухом по головам, оглушительным и неожиданным для всех стал его отъезд. Не отъезд даже – побег. Тайный. Без предупреждения. Без объяснений и прощаний. Просто однажды утром Алексей не пришел в мастерские. Не было слышно его и во дворе. Тихим и одиноким стоял брошенный хозяином дом.

О причинах отъезда Алексея Ивановича никто не догадывался. И как могли догадаться, если еще недавно выглядел он вполне счастливым и довольным, уезжать никуда не собирался, да и обосновался здесь, казалось, надолго. Ну, в самом деле, не для того же он дом заново отстраивал, чтобы всего лишь пересидеть в нем лето? Что такого могло случиться, чтобы планы в одночасье изменились?

– Люба, а Люба! А куда Алексей подевался, не знаешь? – спросила бабка Лизавета, заглядывая во двор поверх забора. – Вчера-то вы вместе были, вас все видели, а утром его и след простыл. Ты его часом не обидела?

Любаша ничего не ответила, зашла в дом и с силой хлопнула дверью. В окнах тонко зазвенели стекла. Ей хотелось плакать, грудь сжимала обида.

Целый день в доме царило напряженное молчание. Люба с тревогой наблюдала за сыном. Тот уже знал, что Трошин исчез, и был невероятно этим расстроен. То, что Алексей Иванович сбежал ото всех, включая его маму, было еще полбеды. А вот то, что он не пришел попрощаться даже с ним, было уже равносильно самой настоящей катастрофе. Ванечке была еще не знакома крылатая фраза про тех, «кого приручили», но своим маленьким детским умом он достаточно ясно понимал, что дядя Лёша поступил очень, ну очень неправильно.

Люба понимала, что сыну обидно. Если бы дети умели выражать свои чувства как взрослые, Ваня сказал бы: «Мамочка, мне очень больно». Но он просто сидел за столом, насупившись, и шмыгал носом. Потом долго стоял у окна, что-то бормотал про себя, избегая смотреть матери в глаза. Потом собрал все игрушки и поделки, подаренные ему Трошиным, и выбросил их в малинник, что рос на заднем дворе. Вернулся в дом. Залез на печь. Сидел молча. Отказывался есть. Лег, отвернувшись к стене. Опять долго шмыгал носом. Беззвучно плакал. Потом снова что-то бормотал, что-то решал для себя. Не слезал до вечера. Потом вдруг неожиданно соскочил с печи, побежал во двор. Долго возился в малиннике, изодрал одежду, сильно исцарапал лицо и руки, но собрал все игрушки, до единой, и снова принес их в дом. Аккуратно протер каждую от пыли, расставил по местам. Матери коротко бросил: «Подождем».

Алексей выдохнул, отряхнул пыль с брюк и огляделся. Хорошо бы сейчас принять душ или хотя бы умыться. В этой глуши даже на трассе не поймать ни одной попутки. На то, чтобы пешком преодолеть расстояние от села до станции, ему понадобилась, казалось, целая вечность. Тело ныло, ноги гудели. Вот что значит быть городским жителем и надеяться только на колеса. Теперь поля и виноградники остались далеко позади, впереди замаячили огни полустанка. Трошин подошел к киоску, купил сигареты и зажигалку, посмотрел на часы: успел. Ближайший пригородный до столицы должен прибыть через двадцать минут. Он опустился на облезлую лавку, вытянул ноги и закурил. Представил, как в селе удивятся его побегу. «А хорош же ты, Алексей Иваныч, хорош», – сказал он себе и усмехнулся.