Когда они вошли, еврей тайно под бородой и усами усмехнулся, а потом, поворячиваясь к Пудловскому, который, казалось, ждёт вопроса, спросил:

– Ну, как идут дела?

– Как идут? Идут, но тяжело! Один Господь Бог занет, сколько мне это будет стоить работы, бессонных ночей, раздумий и жизни.

– Но как успехи?

– Как успехи, ребе Хахнгольд! – воскликнул Пудловский, хватая и сильно сжимая его руку, уставляя в него горящие, огненные глаза. – Как успехи? Думаю. Я славный над славными, магистр над магистрами, я как Тубал-Каин, что нашёл…

Еврей пожал плечами и прервал Пудловского, оглядываясь:

– Когда вы ожидаете закончить?

– Закончить! – сказал печально Пудловский, поникнув головой. – Разве я знаю! Разве могу предвидеть? Может, завтра, а, быть может, моей жизни не хватит. Жизнь в эту работу впитывается, как вода в песок. Кажется, что работаешь, а, окончив, не останется и следа работы…

– И надеетесь?

– Если бы не надеялся, давно бы всё бросил, и снова занялся латинскими стихами.

– На чём же остановились?

– Одно разбираю, другое строю, сам не знаю… Я использовал уже строение всех птичьих крыльев, какие только мог достать, и мне кажется, что крылья для человека сделать бесспорно можно. Страус действительно летает тяжело, но летает, а птица Скала…

Еврей усмехнулся.

– Вы не верите в Скалу? Есть о ней всё-таки предания, несомненные.

– Но птичьи кости?

– Что мне там кости! Всё глупость! Достаточно того, что птица, состоящая из мяса и костей, летает; поэтому человек летать должен и будет. Нужны ему только крылья в больших пропорциях, чем у птицы.

– А где же сила, чтобы ими двигать? – спросил еврей.

– Сила? Силу можно искусственно удвоить, утроить!

– Ну! Почему же не делаете крыльев?

– Давно их делаю…

– Но их не пробовали?

– Не готовы! Всё сам должен делать. Всё! Перья ощипывать, перья подбирать, кости тесать, складывать, пружины вставлять, жизни моей не хватит и на одно крыло.

Еврей по-прежнему улыбался, но так незначительно, что Пудловский, весь занятый своей мыслью, не мог заметить его улыбки. Скорее, веря в то, что еврей разделяет его убеждения, он всё запальчивей объяснял прогресс своей странной работы.

– Если бы я мог получить перья Скалы! А! Отдал бы полжизни. Их строение лучше бы объяснило мне о крыльях для человека.

– Почему не отправитесь в дорогу за ней? – спросил Хахнгольд.

– Шутишь, рабби? Я шуток не люблю, идите отсюда, вы меня не понимаете.

И хотел открыть дверь, когда еврей взял его за руку.

– Послушай меня, мастер, я тебя о чём-то хотел спросить.

– Ну, о чём?

– Об одном из твоих жаков.

Пудловский презрительно сплюнул.

– О котором же из этих шутов?

– Кто последним вписался.

– Пойдём в первую комнату, там список учеников.

Они вошли и магистр, заперев дверь, вытащил книжку, в которой вычитал имя Мацка Сковронка.

– Марцин Сковронок! Бледный, блондин, молодой.

– Хороший латинист… утлично учится.

– Не знаете что-нибудь о его роде и родителях?

– Сирота.

– Он не говорил что-нибудь о себе…

– Разве я бы его спрашивал.

– Позовите и спросите, я буду в другой комнате.

– Тебе это для чего, Хахнгольд?

– Что вам до этого? Мне это нужно. Я вам достану страусиные крылья.

– Точно?

– Несомненно достану.

– Только там в моей комнате ничего не трогай! Ради Бога, не прикасайся даже, ты мог бы уничтожить работу стольких лет, если бы сдул одно пёрышко.

Еврей, смесь скрылся.

Пудловский высунул голову за дверь и позвал:

– Heu! heu! Studiosi! Есть там кто?

Несколько пищащих голосков отозвались.

– Позвать мне Мацка Сковронка.

– Он тут.

– Иди один ко мне.

Пудловский нетерпеливо подзывал пальцем, стучал ногой и, впустив мальчика, сел на стул, уставил в него глаза, покашлял и так начал: