– Твоё имя… Мацек Сковронок?

– Так точно.

– Откуда родом?

– Из Руси.

– Дальше…

– Что далше?

– Родители, какого сословия, живы или умерли, кто опекун и близкий?

– Сирота, родителей не имею и не помню…

– Кто они были?

– Бедные люди… шляхта… с Руси.

– Как зовут?

Мальчик замялся.

– Не знаю.

– Где же ты воспитывался?

– На милости у людей.

– Но где?

– В русском Полесье.

Пудловский так мучился этим допросом, за который принялся из-за страусиных крыльев, что обеими ногами топал, содрогался и волновался.

– Имеешь кого из родни?

– Никого.

– Кто тебя сюда прислал?

– После смерти ксендза, который меня учил, сам пошёл.

– Один?

– С ангелом-хранителем.

Магистр серьёзно кивнул головой.

– Расскажешь мне ещё что-нибудь о себе?

– Что? Пожалуй, что очень бедный.

– Имеешь сестёр, братьев?

– Никого.

– Иди, и учись, буду о тебе помнить. И не будь любопытным.

Мацек, невольно бросив взгляд на комнату, заметил еврейскую шапку на стуле, всё понял, ему стало холодно, вышел дрожа.

Едва дверь за ним закрылась, молча втиснулся задумчивый Хахнгольд.

– Ты слышал?

– Слышал.

– Узнал, чего хотел?

– Всё.

– А страусиные крылья?

– Будут.

– Почему тебя интересует этот сирота?

– Почему? Ничего! Так… любопытство!

– О! О! Думаешь шутить со мной, в этом что-то есть.

– А что должно быть?

– Тайна…

Хахнгольд пожал плечами и молча потащил Пудловского, который тут же пошёл закрыться в своей мастерской.

Теперь перенесёмся в жилище знакомого нам уже из предыдущих глав романа кампсора Хахнгольда, который жил в своём собственный домике в Казимеже, в части города, предназначенной для израильтян. У его усадебки, окружённой вместе с садом и примыкающими строениями высоким палисадом и даже частью стен, был один только вход, через ворота, выходящие на нижнюю улочку.

Сами ворота так редко отворялись, что их петли заржавели, деформировались створки. Только обитая дверка с гирей и огромным замком, оснащённая внутренней задвижкой, представляла обычно вход. За двориком был одноэтажный домик, низкий и длинный, с фасада жалкий, немного более презентабельный с тыла. Крыльцо, опирающееся на два столбика, закрывало вход в сени и хозяйские комнаты. Там, однако, ничего не объявляло ни о богатейшем еврее, ни об учёном человеке. Всё было просто, и даже бедно по-еврейски. Латунные еврейские светильники свисали с потолков, простые сосновые лавки служили для сидения, а по углам поднимались высоко выстланные тапчаны за разноцветными занавесками, с кучами подушек и перин. Пройдя несколько одинаково убранных комнаток, тесных и грязных, только теперь вы натыкались на обитую дверь, ведущую в мастерскую Хахнголдьда. За эту дверь никто уже из домашних не входил: ни жена, ни дети кампсора, а из навещающих те только, которых он сам вызывал. Две обширные сводчатые комнаты, из которых одна была полутёмной, составляли это тайное убежище.

И тут было бедно, но за видимым запустением и пренебрежением проглядывала скупость, чувствовался скрытый где-то достаток. Стол, прикрытый старой потрёпанной скатертью, покрытый книгами, бумагами, был завален астрологическими картами, каббалистическими знаками на пергаментах, инструментами, которые выдавали алхимика.

Нигде, однако, даже в другой комнате, не было печи, реторт и приличного оборудования, работающих в великом деле, потому что Хахнгольд, страстно предаваясь алхимии, никогда, однако, на свой счёт и в своём доме испытаний не проводил. Прочитав что-нибудь новое в книжках, он шёл к знакомым адептам герметичных тайн и там пользовался чужими материалами и оборудованием. Поэтому тут, в доме, только фрагментарно, единично реципенсы, реторты и бутылки с осадками выдавали алхимика.