Тех железных и грохочущих машин,
Их тут не было и это было просто,
Я шел мимо тяжких дум своих,
Наслаждаясь только той игрою в кегли,
Когда шар кидал в грохочущую жизнь,
И не слышал даже дребезжанья стекол,
Тех, что разбивались в пух и прах,
Как мои надежды на удачу,
Полностью разбились, навсегда.
Что б сейчас я мог идти навстречу далям.
Зная, что меня ждет тишина,
Та, которую я ждал ещё вначале,
А услышал только вот сейчас.
Потому и шёл я по дороге молча,
Слушая, боясь нарушить тишину,
Чтобы не узнать, что за горизонтом,
Больше не увижу ничего.
Но зато я буду там в печали,
Слушать наступившую навечно тишину,
То чего мне в жизни не хватало.
А теперь я буду тут,
В тех своих надеждах и мечтаньях,
Что разбились в жизни в пух и прах,
Что венчали путь мой весь в страданьях,
Подарив на память тишину.
Пропасть между прощением и желанием простить
Простить могу, давно простила,
Забыть всё как- то не могу,
То свойство памяти, которая не отпускает,
А держит цепко-крепко в объятиях своих.
Возможно, до конца и не простила,
Хотя всегда хотела и за всё прощать,
Но вот момент предательства не позабыла,
Хотя по-прежнему верна была.
Все скинуть на не лучшие условия той жизни,
В которой предали меня,
Не вытащив всё ж из огня,
Когда огонь той адской боли,
До каждой мышцы поглощал меня,
И я кричала, не прося пощады,
Ну, просто боль невыносимо жгла,
Мне говорили, что не надо,
Так разговаривать хотя болит,
Я не пыталась зажиматься,
Боль тоже не желала отпускать меня,
Когда предательство то состоялось,
Уже и выздоровела я.
И что мешало мне забыть о той же боли?
О ней забыла я давно,
Я помню только как всё ж предавали,
Давно простив и навсегда,
Оставив в прошлом все детали,
Но чёрт возьми, они же жгли!
До сей поры меня не отпускали,
И вместе с памятью напоминали,
О том прощении, которого всё ж нет,
Как видно разница между желанием,
И той возможностью простить,
Это как пропасть между гор и оснований,
Которую никак не одолеть.
Гуманное лихо
Он был не молод, но был зубаст,
И смело он кидался на защиту дома,
Того контейнера, где не родился,
Но подрос,
Куда бесчеловечною рукой
На веки был определен,
Где на износе жизни доживал,
Всё думая о неизбежном.
Мохнатый, с мощной грудью тот кобель,
Что охранял район свой рьяно,
Он периодом ждал людей,
Что выкинули на помойку лихо,
Он жил, зверел и матерел,
И становился тем подобием людей,
Что так бесчеловечно поступили с тем,
Кто преданно ещё тогда,
Слепым кутёнком,
Когда не видел этот мир,
Смотрел на человека.
Он верил, будет хорошо,
Он верил в дружбу,
Верил в чувства,
В итоге же, когда он постарел,
Сумел лишь на мохнатой шее, той,
Что ошейник, надетый человеческой рукой,
Он сохранить на память.
О том, что было, но могло не быть,
Когда б не стал он зверем,
Уже в начале жизни получив
Урок от человека-зверя,
Что выкинул своей звериною рукой,
Пса кобеля на ту помойку,
Которую он рьяно охранял,
Играя в карты с подлой жизнью,
Где нету места всё ж тому добру,
Что назван человеком,
Гуманным жестом, по всему,
Оставшись лишь гуманным лихом.
Простить могу, давно простила,
Забыть всё как- то не могу,
То свойство памяти, которая не отпускает,
А держит цепко-крепко в объятиях своих.
Возможно, до конца и не простила,
Хотя всегда хотела и за всё прощать,
Но вот момент предательства не позабыла,
Хотя по-прежнему верна была.
Все скинуть на не лучшие условия той жизни,
В которой предали меня,
Не вытащив всё ж из огня,
Когда огонь той адской боли,
До каждой мышцы поглощал меня,
И я кричала, не прося пощады,
Ну, просто боль невыносимо жгла,
Мне говорили, что не надо,
Так разговаривать хотя болит,
Я не пыталась зажиматься,
Боль тоже не желала отпускать меня,