Дойдя до поленницы, она услышала голос сына и какое-то попискивание. За дровами Татьяна застала Егорку, перебирающего… тонкие маленькие косточки.

– Где ты взял эту гадость? – Новый виток тошноты сжал желудок. – Выкинь немедленно!

– Это не гадость, – зло ответил Егорка. – Это мой друг. Вот!

Он протянул матери небольшой беззубый череп с широкой расщелиной между зияющими дырами на месте носа и рта.

– Где ты это нашёл?

– Тут лежало. Мама, он кушать всё время просит. Я его кормлю, но ему мало. Его домой надо, к нам. Он к маме хочет, – нежно прижимая щеку к пожелтевшей кости, проговорил сын.

Нервы у Татьяны сдали. Она выхватила череп из рук Егорки, кинула на землю и с силой наступила на него. Хлоп – тонкие высохшие косточки легко раскололись. Егорка громко зарыдал, бросился поднимать фрагменты костей, но Татьяна вцепилась в него и силком поволокла в дом.

***

Вечером, с боем уложив канючащего сына, Татьяна принялась караулить чокнутую бабку у окна. Сколько прошло времени, неизвестно, но, устав, она задремала, а проснулась уже глубокой ночью.

Шшшшшкрап…

Острые коготки снова скребутся в дверь. Писклявая заунывная песенка приближается… Татьяна вздрагивает, знает, что это злая шутка соседки, но всё равно страшно…

Стук-стук – глухо стучат в дверь. Стук-стук – тут же звонко в окно. Бах! – словно большим сапогом припечатали.

Разозлившись на сумасшедшую бабку, Татьяна распахивает дверь, но за ней пусто. За домом небось прячется…

Прихватив фонарик, Татьяна идёт за угол дома. Зловонно-сладкий запах разлагающейся плоти ударяет в нос.

– Что за вонища? – она почти кричит.

Жёлтое пятно фонарика бежит-скачет по траве в поисках источника вони. Тёмный силуэт выделяется на фоне орешника. Подсвечивая себе дорогу, Татьяна идёт вперёд, к дереву. Остановившись перед деревом в паре шагов, она направляет луч к корням.

Та самая уродливая кукла, кем-то заботливо установленная, подпирает ствол орешника. Недоразвитые ручки-ножки такого же сине-фиолетового цвета, как и всё туловище. Из центра живота, свернутая в глянцевый жгут, вьётся длинная тёмно-коричневая кишка – пуповина. Круглая головка на тоненькой, будто надломленной, шейке неестественно наклонена в сторону. Между полусгнившим носом и верхней губой зияет огромная расщелина. Маленькие белые глазки, как у варёной рыбы, немигающе смотрят перед собой.

– Мама, кушать… – Углы рта расплываются в стороны, обнажая ряд мелких острых зубов.

– Мама, кушать. – Неуклюжими, но быстрыми прыжками кукла приближается к Татьяне.

– Ам-ам, – разевает уродливый провал рта.

Татьяна в ужасе пятится. Швыряет фонарик в живот – нет, не игрушки – твари! Разворачивается и бежит к дому. За спиной она слышит утробное рычание и мягкий топот. Она не оборачивается, но знает, чувствует: тварь по-звериному, на четвереньках, бежит следом.

С колотящимся сердцем Татьяна забегает в дом и, подперев дверь стулом, забивается в дальний угол.

Существо, подвывая, скребёт обшивку двери.

– Мама, впусти…

Татьяна зажмуривается. Горячие слёзы бегут по лицу.

– Уходи, уходи… – горячо шепчет она. – Я не твоя мама, не твоя…

Шорохи стихают только с первыми лучами солнца.

Через пару часов семья Ерёминых уже ждала первый автобус до вокзала.

***

Короткое питерское лето подходило к концу. Всё чаще вечерами дул прохладный ветер и ясные дни сменялись дождливыми. Татьяна с Егоркой погрузились в обычные дела. Всё было хорошо. Почти… Свет в коридоре перестали выключать на ночь, а Татьяна пила таблетки, помогающие погрузиться в тяжёлый сон без сновидений.

Иногда даже в этом тяжёлом сне она слышала, будто кто-то царапается к ней сквозь дрёму. Она пыталась открыть глаза, но не могла. Мешали таблетки. Нет, это были не мыши. Какие мыши на двенадцатом этаже?