– Ты чего бледная такая? Али не спала всю ночь?

– Спала не спала, скорее дремала, – Татьяна накинула халат.

– А чего молодке не спится? Любовь какая приключилась? – полюбопытствовала старуха, поднимая с пола стул и присаживаясь на него.

– Скажете тоже! – махнула рукой Татьяна. – Какой-то идиот куклу мне подкинул во двор.

– Это что за кукла такая?

– Как будто младенец, знаете, «бэби борн», что ли. Таких по телеку в рекламе показывают.

– С пуповинкой неперерезанной? – понимающе осведомилась гостья.

Татьяну окатило холодом.

– А вы откуда знаете?

Старуха встала. Подойдя к одному из фотопортретов на стене, остановилась, внимательно рассматривая молодую девушку.

Серьёзное, выразительное лицо без улыбки. Толстая коса на манер обода опоясывала голову. Девушка выглядела лет на двадцать пять, но в то сложное время молодёжь рано взрослела. Героине портрета на момент фотосъемки могло быть всего шестнадцать.

– Нина Зотова, – бабка постучала пальцем по портрету. – Нинка-картинка, как её звали. Красавица. Я тогда девчонкой была, но её хорошо помню. Парни деревенские гурьбой за ней ходили. Но она никого к себе не подпускала. Строгая была. Да и с таким отцом, как у Нинки, больно не забалуешь! Лютый был казак. Что не по нём, за космы так отходит, мало не покажется.

Старуха вздохнула и отошла к окну.

– Одно время поправилась Нинка. Стала нерасторопной, мешкотной. По деревне слухи всякие поползли, мол, на сносях наша гордейка. А тут с матерью слышим: у соседей шум, крики! Нинка в слезах из дому, а за ней отец с нагайкой. И дубастит беднягу, и дубастит. Верными те слухи, значит, оказались. А замуж так никто и не взял.

Старуха замолчала. Взгляд её был устремлён сквозь портрет, сквозь стену. Туда, куда Татьяна не могла заглянуть при всём желании.

– Дальше что было, Анна Петровна? Нашли парня того?

– Ась? – рассеянно переспросила соседка. – Парня, говоришь? Нет, не нашли. Не сыскался жених. И вот же поди! То ходили за ней, словно на привязи, а как прознали про беременность – все как один пропали. И поползли по деревне новые слухи, да такие срамные, что вот веришь, Танюш, жизнь прожила, а всё равно тошно вспомнить.

Старушка посмотрела на Татьяну, словно прикинув, можно ли ей доверить такую тайну, пожамкала тонкими губами и продолжила.

– Отец же её вдовий был. Супруга померла давно, ещё перед войной. Он так бобылем и остался. Ну вот и судачили, что он сам дочку-красавицу обрюхатил. А как срамное пузо на нос полезло, так и взбесился пуще некуда. Нинка с позору такого лишний раз людям на глаза не казалась. Стала тише воды, ниже травы. Бывало, выйдет во двор, ходит, нигде не приткнётся. И всё смертную колыбельную напевает. У самой-то глаза пустые-пустые.

– Как вы сказали? Какую колыбельную? – не поняла Татьяна.

– Смертную. На смерть ребёночка, значит, когда он матери не нужен. Да вы городские, поди, и не слышали про такое. А моя бабка много их знала. Погодь, сейчас напою тебе.

И соседка принялась шевелить губами, сплёвывать, задумчиво поднимая глаза к потолку. Через пару минут затянула скрипучим голосом:

– Что хочется в траву прилечь, – закончила за ней Татьяна.

– Прилечь и не встать, – кивнула старуха. – А ты почём знаешь баюльную эту?

– Аборт-то чего не сделала? – проигнорировав вопрос старухи, спросила Татьяна. – Нинка эта ваша?

Татьяна легко пошла на этот шаг после ссоры с мужем. Убить, вырвать с корнем, уничтожить его дитя – тогда это казалось самой изощрённой местью, самым правильным поступком. Да и сейчас, спустя несколько лет, она не жалела о содеянном. Её матка – её правила. Муж, узнав об аборте, молча собрал вещи и ушёл, вычеркнув первую жену из своей жизни.