– Да это я от зависти, – подмигнул бригадир, – был когда-то и я такой же молодой, увлекающийся и наивный. Но, нет, ты не такой шалопай. Повезло Ольге, встретила своего принца. Поверь, рад я за Вас от всего сердца!

– Ну, а Ваш-то вояж как прошёл?

– Даже и рассказывать не хочется. Эх, Парамон, так премерзко на сердце было, высказать не могу. Высадил из берлины Ефросинью, они обе сразу всё поняли. Фрося в обморок, моя к ней. Я к отцу зашёл, детей обнял и уехал. Не смотри ты на меня так укоризненно, что я мог в этой ситуации сказать и сделать?

– Да не укоряю я Вас, просто тяжко на душе.

– Вот-вот, и я о том же. Могу, конечно, кулаком в грудь бить и говорить, что я подлец, но ведь и это не так. Была любовь, а может, страсть немыслимая, кто теперь скажет. В таких делах один виноватым не бывает. И лучшего выхода для Фроси найти невозможно, светлейший был прав, когда мне совет давал. Александре только переживания достались, но я в её светлой душе никогда не сомневался. Сердце у неё такое, не сможет она страдающему не помочь. Наградил Бог моих детей такой матерью. Ценю я её и уважаю беспредельно. Только ей от этого не легче. Не это ей от меня нужно. Достался же ей такой муж, как я! А я, Парамон, такой, какой есть, и другим никогда не буду. Вот так-то, мой товарищ по оружию и благоприобретённый родственник! Тоску разогнать надо, да и тебя с женитьбой поздравить! Офицеры ждут!

– Они не только ждут, Иван Александрович, они уже и стол накрыли.

– Так что же мы здесь сидим?!

Загряжский с Синицей встали, бригадир дружески хлопнул поручика по спине, и они вместе зашагали на ожидавшую их пирушку.

«Господи, дай сил! Ощущение, что земля уходит из-под ног. Не знаю, за что браться. Мечусь между свёкром и этой несчастной девочкой. После разразившегося скандала свёкор занемог, да так, что казалось, никакая сила не вернёт его в наш бренный мир. Срочно призванный лекарь не сулил ничего обнадёживающего. Боли в сердце, немеющая левая рука, заметное нарушение речи. Одновременно – то приходящая в себя, то теряющая сознание Ефросинья. Бледное, почти бескровное лицо. Когда приходит в себя, не понимает, где она и что с ней, бредит наяву, говорит странные вещи, чудится что-то несусветное. Потом, обессиленная, опять впадает в забытьё. Толчки ребёнка в животе почти незаметны. Да жив ли он ещё?! Лекарь никак не может вывести её из этого состояния, опять говорит страшные вещи: то предвещает лишение разума, то кончину от общего истощения. А они оба и вправду исхудали до невероятности, одни впалые щёки да глаза на лице. Еду оба не принимают, разве что в моменты просветления у одной и улучшения у другого девушки из дворни, которые постоянно рядом, умудряются влить в рот немного куриного бульона. Вчера приехали два врача, вызванные из столицы, осмотрели обоих и вместе с местным лекарем долго совещались. Не пришли ни к какому выводу. Все трое брали меня за руку, произносили утешающие слова, отводили глаза в сторону, а в результате суть сказанного свелась к тому, что надо ждать. Выдюжит организм – хорошо, не выдюжит – …После чего столичные светила уехали, лекаря вызвали в соседнюю усадьбу, а я осталась в своём безумном состоянии. Так хотелось пожалеть себя, поплакать навзрыд, повыть в голос о своей незадавшейся женской доле. Днём никак нельзя, все в усадьбе и так смотрят с сочувствием и растерянностью. Сын Саша большой уже, чувствует беду, притих, а спросить не решается, жалеет меня. Видит только, что дедушка любимый заболел, да женщина какая-то с отцом приехала и тоже почему-то слегла. Малышки же Софи и Катенька не понимают ничего, но тревогу общую ощущают, капризничают. Ночью, уткнувшись в подушку, дала волю слезам, выплеснула из себя горе, почти накрик причитала: