– Попробуй сделать с собой хоть что-нибудь без приказа, будешь сильно удивлён, – хмыкнул Кейр.

В лучах настенного светильника было хорошо видно, что лицо Мэйсона приобрело почти землистый оттенок. Глаза его совсем утратили привычный когда-то нахальный блеск, и под ними тёмными пятнами залегли широченные коричневые тени.

Кейр сердито побарабанил себя пальцами по колену. «Эта малявка ведь всего на четыре года младше меня», – неожиданно подумал он.

Мама когда-то говорила, что у него мог бы быть брат на четыре года младше…

Парень механически растёр себе кисти и коснулся двумя пальцами ямочки у Мэйсона между ключиц.

Н-да…

– Дай-ка мне свою руку.

Мэйсон нерешительно протянул ему узкую, влажную и холодную как лёд мальчишескую ладошку с до крови обгрызенными ногтями. Кейр несильно сжал её в своих, и парнишка дёрнулся как ужаленный, разглядев медленно разгорающиеся алые линии вокруг его запястий.

– Не надо… – умоляюще прошептал он, не отрывая расширившихся глаз от длинных полупрозрачных когтей, которые показались у Кейра из кончиков пальцев.

– Не бойся, – устало сказал ему тот. – И подбери уже сопли, ага? Это, конечно, не всегда постыдно, но почти всегда очень глупо… Я посмотрю, что я смогу сделать. Но ты всё равно, знаешь… лучше ни на что не надейся особенно.

Светящиеся линии на его запястьях мерно пульсировали. Ладоням становилось всё холоднее. У Мэйсона вновь зарумянились щёки.

«Ну точно мать Тереза, чёрт его в душу мать», – усмехнулся про себя Кейр.

Видел бы его сейчас Тео…

Фрейя тронула тачпад, останавливая песню, и задумчиво посмотрела в распахнутое окно-фонарь, за которым плавилось и лучилось лазорево-синее, холодное как лёд северное небо. Далёкий силуэт Дуврского замка в подслеповатой послеполуденной дымке напоминал гигантский военный крейсер с исторических открыток. Под окном тянулись тоскливые ряды треугольных крыш, увитых бахромой потушенных рождественских гирлянд. При дневном свете эта бахрома казалась Фрейе совсем не праздничной и даже слегка мрачноватой, словно клочья закопчённой паутины или обрывки почерневших от старости бельевых верёвок.

А может быть, в этих унылых ассоциациях было виновато то слегка неуютное ощущение, которое не отпускало Фрейю с самого начала разговора.

– «Под удар на смерть шагнуть – и смиренно подчиняться всем, кто научился драться… вправе те казнить иных, став однажды выше их», – процитировала она, снова переводя взгляд на открытую на мониторе папку под витиеватым названием «Обретённая Гиперборея. Черновики». – Довольно категорично. Знаешь, у тебя стали какие-то совсем другие стихи, Флинн.

– А что тебе не нравится? Всё ведь именно так и есть, – Флинн с громким щелчком откупорил очередную банку пива, присаживаясь на барный табурет рядом со стеклянным обеденным столом. – В конце концов, если судить объективно, слепое снисхождение к слабому – это не более чем, так сказать… примитивный человеческий костыль.

– Почему костыль? – непонимающе нахмурилась Фрейя.

– Потому что оно плодит бездельников, которые не в состоянии изменить собственную судьбу, вот почему, – назидательно пояснил Флинн. – Знаешь же, как говорят: это зависть нужно ещё заработать, а жалость мы всегда получаем забесплатно. Поэтому она и создаёт у людей ложное ощущение, что своей слабости им не нужно, так сказать, стыдиться. Так что, как говорится, э-э… «никто из нас не прав, когда не замечает, как ранит та рука, которая щадит»…