По правде говоря, она никогда особенно не любила здесь бывать. Фрейя не жаловала ни Дувр, ни вообще Англию, и, если желание Флинна время от времени пожить отдельно от соотечественников она ещё и могла отчасти разделить, то вот любовь музыканта, который запросто мог бы на всю зиму махнуть в Эмираты, на Барбадос или вовсе на Виргинские острова, к этому насквозь депрессивному городку… или желание Флинна сочинять новую музыку не где-нибудь, а именно в этом древнем домике с низкими потолками, узкими лестницами и неистребимым сырым душком из подвала – это желание объяснить было нельзя, с точки зрения Фрейи, уже вообще ничем.

– Ну и чушь я писал раньше, – отмахнулся Флинн.

– Почему чушь?

– Потому что смысл нашего существования в том, чтобы обрести себя, понимаешь, Фрейя? Обрести подлинного се-бя, – Флинн свёл перед лицом татуированные ладони, отрешённо рассматривая ободранный чёрный лак на собственных ногтях. – Избавиться от шелухи, увидеть в себе причину любой своей неприятности, взять на себя полную и безоговорочную, так сказать, ответственность за собственную жизнь. Кто ты? Какой ты? На что ты, адова сатана, вообще способен? Существует ли та грань, которую ты не в силах переступить? – мужчина с хрустом смял в кулаке опустевшую пивную банку. – Ох, ты замёрзла, наверное, да? Я сейчас закрою окно… всё время забываю, что у меня теперь, так сказать…

Не договорив, Флинн встал, метко зашвырнул банку в мусорное ведро и щёлкнул кнопкой на оконном пульте.

– А жалость, золотце моё, она… ну, она, так сказать, является слабостью в той мере, в какой она причиняет тебе боль. Испытывая жалость, ты теряешь свою жизненную энергию, – глубокомысленно продолжил он. – Жалость делает чужую боль заразной и противоречит всем тем эмоциям, которые укрепляют нашу внутреннюю силу, поэтому…

– Откуда у тебя всё это взялось? – перебила его Фрейя. – Тоже от этих твоих… новых приятелей?

Флинн прилёг рядом с женщиной на заваленный цветастыми подушками диван и положил голову ей на колени.

– А вот что ты, собственно, имеешь против моих приятелей, а… мамочка? – слегка раздражённо поинтересовался он, прикрывая глаза.

Некоторое время Фрейя смотрела на стальную гавайскую гитару в углу и молчала, бессознательно покусывая нижнюю губу.

Все эти странности с Флинном начались, насколько она помнила, около полутора месяцев назад – вскоре после того, как тот умудрился разбить где-то в Америке, в окрестностях Вермонта, свой спортивный самолёт. Сколько Фрейя ни добивалась от него потом правдивого ответа, ей так и не удалось выяснить, что именно стало тому причиной, хотя она крепко подозревала, что на самом деле музыкант просто нарушил много раз данные самому себе зароки и в очередной раз хлебнул спиртного перед полётом.

Фрейя и сама не могла толком сказать, когда в первый раз почувствовала в происходящем что-то неладное.

Скорее всего, это произошло сразу же, как только она прилетела навестить Флинна в Бостоне в последние дни его отпуска и вдруг услышала в его голосе эти новые, какие-то нарочито снисходительные и вместе с тем мечтательные интонации. А может быть, когда она увидела ту подборку аудиокниг на его ноутбуке… какую-то абсолютно безумную подборку на всех языках мира от албанского до эсперанто.

– Ты что, собрался создавать собственную библиотеку сэмплов? – оторопело предположила Фрейя единственное, что ей пришло тогда в голову. – Смотри только не обожгись с авторскими правами, как это случилось в прошлый раз…

– Да нет… считай, просто увлёкся изучением иностранных языков на старости лет, – ухмыльнулся ей в ответ Флинн.