К Ане наведывались каждый день. Для посетителя было лишь два условия: не покалечить и не допустить беременности подопечной.

В первую ночь Аня ничего не осознавала: после инцидента с покусанной шеей, в нее влили слишком большую дозу успокоительного, и ее тело напоминало лишь эластичную оболочку того, что называют человеком. Но последующие посещения она помнила прекрасно. И, какой бы безумной ее не считали те, кто пользовались ее бессилием, она прекрасно понимала и осознавала, что ей омерзительно то, что с ней в тот момент происходило. Ей было противно, ей было больно, но она не могла даже пошевелиться.

В те моменты ее не пугали даже тени. Вовсе наоборот: они казались ей чем-то своим, чем-то родным, к чему она уже привыкла. Они всегда были рядом и не вредили ей. А эти мерзкие чудовища, что своей потной, вонючей тушей взбирались поверх ее исхудавшего тела и издевались над ней, уничтожали те оставшиеся крупицы ее личности, что еще хранились на самом донышке уставшего, затуманенного сознания.

– Только осторожно с ней, – смеялись те, кто проводил к Ане мужчин, – она у нас кусается. Особо ценные предметы к ее рту лучше не подносить, а то можно и без хозяйства остаться. Она, вон, соседке по комнате полшеи выгрызла – еле заштопали.

Аня плакала. Она мечтала о том, что тени, которые то и дело мелькали вокруг, из чувства ревности заберут тех, кто посягает на нее. Или заберут ее. Ведь она знала – она принадлежит им. Они – ее мучение и они же ее освобождение. Но тени не помогали. Они трусливо прятались под кровать, когда приходила реальная угроза.

В седьмую ночь в изолятор пришел санитар, который еще ни разу не решался на подобные посещения женского отделения. Он был наслышан о подобной «услуге» в соседнем крыле психбольницы, но не осмеливался воспользоваться ею ранее, потому что имел определенные проблемы с мужским здоровьем. Однако он все же решился, заплатил, кому следует, и его отвели к Ане. Она лежала и плакала, глядя на него: она все понимала. Но ее веки медленно моргали, а в языке не было сил, чтобы сделать им несколько движений во рту, произнося слова. Поэтому она просто плакала.

Их закрыли, выделив на «свидание» полчаса. Ночной визитер заметно нервничал. Он знал, что перед ним – сумасшедшая, которая, к тому же находится под действием препаратов, знал, что она не будет с него смеяться, как другие женщины, не выскажет ему, не унизит его, не упрекнет в огромном животе, однако уверенности все это ему особо не предавало. Он оглянулся по сторонам, словно в палате был кто-то еще, а затем развязал правую руку Ани и сказал ей:

– Помогай!

Аня шире открыла глаза. Впервые за несколько дней ее рука ощутила свободу. Она приподняла ладонь, провернула ею, пошевелила пальцами, глядя на них так, словно видит их впервые. Затем она перевела взгляд на того, кто сидел на ней сверху. Прямо над ее обнаженной грудью болтался большой серебряный крест на длинной толстой цепи, что висела на волосатой шее ее «гостя».

– Помогай! – со злостью повторил он.

На миг разум Ани прояснился. Во всяком случае, свои действия она вполне контролировала и осознавала. Ей вдруг подумалось, что такой «боров», как она прозвала его в своих мыслях, не должен носить распятие. Она резко ухватила крест, что висел прямо над ней, и, собрав остаток сил в истощенном теле, вонзила его в левый глаз того, кто хотел ее сейчас изнасиловать.

«Боров» заверещал, как резаная свинья. Он закрыл руками лицо и попытался слезть с кушетки, но зацепился за Анины ноги и упал на пол. Из его уст лились проклятия, оскорбления и угрозы. Он вопил так, что поднял на ноги все женское отделение. Через мгновение на его крики сбежался весь дежурный персонал. Все бегали, суетились, выкрикивали со своих мест угрозы в сторону Ани, медсестра, что взяла плату с пострадавшего, кляла его всеми возможными проклятиями, понимая, что теперь, скорее всего, она лишится работы. Истерика была у всех, кроме Ани. Она лежала голая на своей кушетке и смеялась. По ее щекам текли слезы, но она заливалась смехом: истерическим и в то же время торжествующим.