– Любой подушке для слез нужен человек, который оденет свежую наволочку и разгладит вмятины чужих прикосновений.

И снова Урсула обезоруживала. Она была такой яркой и выразительной, как случайно замеченная комета на ночном небе. Зашла в кафе неказисто, позой походя на серую мышку, которую везде обижают, а теперь излагает истины и светится от того, что здесь её мнение слышат. Вот только Кира не важная фигура, по сравнению с её родителями – обеспеченными биохимиками. Просто выслушать чужую боль порой бывает недостаточно, а решить проблему… Для этого ей нужно стать волшебни=цей, и Кира не знала, бывают ли такие вообще, но знала не понаслышке, какого это – ощущать полное бессилие, когда следующая ступенька выше твоей головы, когда будущее прячется за высокой стеной, когда зовёшь, не зная, кого именно, в надежде, что найдётся спасатель. Прямо как в сказках, которые она сочиняла уединенными вечерами.

– Выход есть всегда.

– Какой твой?

Кира выдохнула, принимая вызов, готовая открыть ту сторону себя, которая представлялась мнимой. Может быть, если её секрет обретёт весомую оболочку слова и будет услышан, это придаст ей капельку веры.

– Другие миры. Я пишу вечерами. Ничего особенного и ни одной готовой работы. Просто мысли.

– Так у тебя есть бумага, которая примет всю твою боль – прозвучало с примесью зависти и сожаления. – Получается, ты убегаешь в другие вселенные. Человек по своей природе – одно большое одиночество. Одна из причин, почему существует теория о параллельных мирах. Но если так, слова «а может быть в другой вселенной» приобретают иной смысл. Хотя бы раз за век должна я родиться там, где есть всё, о чём мечтается…

Кира накрыла холодную грубую руку горячей ладонью. Собеседница проваливалась в тяжёлые размещения. Кире хотелось вырвать её из их липких щупалец.

– …интересно, из этой жизни есть шанс найти выход в другую?

Она хотела что-то ответить, но на стойке кассы зазвенел колокольчик. Торопливо замямлила, виновато извинилась, обвинила во всём работу, попросила подождать.

Покупатель долго маячил перед кассой, и Кира не заметила, когда Урсула ушла и как – то ли смотрела под ноги, то ли прямо перед собой: под конец беседы Кира так и не определила оттенок её настроения. Поняла, что та исчезла, только когда диван у цветочного шкафа опустел, осталось лишь нагретое углубление на кожаном покрытии.

Вечером Кира перематывала их диалог в памяти, ставила на паузы, изменяла скорость. Старательно вслушивалась в слова и пыталась понять: помогла или сделала хуже? Наворотила мыслей, породила новые загадки у неё в голове или всё-таки обнадёжила? Урсула не казалась, она была. Не существовала, как Кира, а жила. Была всегда такой животрепещущей, словно сплошь состояла из пор, которые источали жажду жизни. Она была голодна по долгим приключениям и ярким событиям, но родители заточили её в золотую клетку, и теперь, в лице десятиклассницы подобная, не нашедшая выхода увлеченность, смахивала за ребячество.

Кира не знала, как правильно подступиться. Та не подстраивалась под окружающую среду, как хамелеон, но и других под себя не ломала, как её родители. В один момент она представлялась хрупким стеклянным графином, в другой – пружиной: сколько не пытайся изменить форму, вернётся к исходному виду; а иногда смеялась сквозь слёзы или плакала сквозь смех и напоминала море: мягкие переливы и буйные волны в одном естестве.

Кира была другой. Она не знала твёрдо, чего хочет и к чему стремится. Её жизнь сворачивалась к попыткам выжить в суровой реальности. Дать сестре лучшее будущее. Не позволить истории повторится. Она думала о себе, как о чём-то изжитом, как о последних слабых попытках подобраться к мечте, которая оставалась за завесой неизведанности, и пока это продолжалось, девушка могла только барахтаться и не понимать, куда двигаться и зачем, и есть ли в этом всём какой-то смысл.