Я стоял около подъезда своего дома, замерев от страха и жалости к себе. Я плакал, но как-то без слез, всухую. И вдруг я ясно осознал, что идти домой не могу. Я развернулся и стал бродить по дорожкам около дома. Огибая дом очередной раз, я случайно увидел внизу под первым этажом полузасыпанные снегом окошки, ведущие в подвал. Подойдя поближе, я спрыгнул в одну из ниш, прикрывающих эти окошки. В ней было почти сухо, только по углам скопились небольшие кучки снега. На дне ниши лежали стопки старых газет, колотые кирпичи, осколки разбитых бутылок. Оглядевшись по сторонам, я достал дневник и быстро засунул его под самую высокую стопку влажных газет. Дневника там совсем не было видно, он весь исчез за ворохом старых бумаг. Избавившись от страшной улики, воспрявший, оживший и облегченный, я поспешил домой.

Мама на кухне варила пельмени. Эх, уральские пельмешки со сметанкой, с перчиком и укропчиком, с прозрачным бульончиком на самом донышке тарелки. Каждый пельмень герметичен и сохраняет в себе вместе с мясной начинкой бульон. Тесто тонкое, мягкое, упругое, и начинка разная – мясная, грибная, картофельная, капустная, рыбная.

– С чем пельмени будешь сынок, мне уходить скоро, почему задержался так долго?

Мама осыпала меня вопросами из кухни, пока я отряхивался, разувался, разоблачался, приготовлялся почестнее посмотреть в ее добрые глаза. Она вышла, подошла, обняла, помогла раздеться и под взглядом бабки Таисии повела на кухню кормить мужчину, он пришел с тяжелой работы и должен восстановить растраченные в учебе силы. Уплетая мамины пельмени, я немного расслабился – оказывается, никто ничего не знает, ни о чем не догадывается – жизнь так же идет дальше своим чередом – не обличая, не разоблачая, только пугая немножко. И уже из коридора, одетая и готовая к работе, мать выдохнула на прощанье: