– Что с вами? Что с вами?

– Нет, нет, – едва лепетала Лоэн, – она всё ещё по инерции не могла выговаривать другие слова. Зубы её стучали. Наконец, она выговорила неслушающимися губами:

– М-мне… при-снилось. Пр-о-стите меня…

Она смотрела на них затравлено.

– Она пришла в себя! – прозвучал чей-то громкий, торжествующий голос. – Ура! Все уходим. Необходимо оставить её в покое. И принесите ей хороший завтрак и чашку крепчайшего горячего кофе! Хотя это и не положено, знаю.

Человек в штатском обращался к человеку в форме. Потом он обратился к Лоэн:

– А вы спите, милая, спите. Сон вам будет полезен. Спите, спите.., – говорил он, уже уходя, – боком двигаясь к выходу.

Они вышли, и снова наступила полная тишина. Лоэн, ещё не совсем успевшая разобраться, что явь, а что сон, села на кровати. Спину и шею ломило. Это помогло ей быстро осознать реальность…

Ночью, лёжа в постели с Ресджи, своей женой – она уже спала, – доктор думал о другой женщине. Он ярко, до деталей, вспоминал первую и единственную пока встречу с Лоэн, когда она привезла Джеральда в клинику. Она была так красива, что именно это бросилось ему в глаза в первую очередь. И потом даже мешало сосредоточиться на больном. Он, пожалуй, сопереживал её беспокойству за него, ещё не успев проникнуться собственным беспокойством за будущего пациента. «Это не было безответственно, – думал сейчас Эйнбоу, – что я в первый же миг проникся её страданием, её чувством. Разве это не помогло мне быстро сориентироваться? Ради его же пользы». «Почему, – думал Эйнбоу, – красивая женщина мгновенно заставляет сопереживать себе, а вот, чтобы проникнуться „болями“ некрасивой, необходимы какие-то усилия – во всяком случае, время. Время, чтобы „вжиться“, переступить через отсутствие привлекательности, „поднять“ в себе человеческое сопереживание без примеси эротического начала? Не потому ли, что всё красивое уже заранее оделено нашим сочувствием и застит нам истинный смысл, истинный свет, который идёт изнутри, из-под оболочки. Почему красивому мы верим сразу, а некрасивому нет? Почему я сразу не мог почувствовать в этой Лоэн преступление, грязь?..».

Был дождь – первый после долгой суши, измотавшей психику, выпившей бодрость. Долгожданный ливень. Страшная тревога – во всех её движениях, мимике, страх, молящие глаза, обращённые к нему, к доктору. А глаза-то! В них что-то чуть не сверхъестественное, противоестественное, почти забытое. Кажется, что они светились бы и в полной тьме. Такие глаза, да ещё при такой внешности.., – ей можно только поклоняться, а любить – страшно. Словно разбежался, чтобы перепрыгнуть с одного края пропасти на другой, и не допрыгнул – такое предощущение. Мученические слёзы, когда этого Джеральда увозили на каталке от неё, лицо потемневшее. В волосах застряли кое-где крупные капли дождя – успели упасть, запутаться там, пока из машины дошла под козырёк крыльца. Пахнет смятенной чистотой, мокрым асфальтом, разлукой. И так жалко чего-то… «Да, чуть не влюбился, – размышлял доктор, – и, наверное, мог бы, не будь Ресджи, дочери. Но это мимолётное, недоступное, хотя и навсегда». Он с благодарностью ощущал нежное, горячее тело Ресджи, повернувшейся к нему спиной и сладко спавшей. Мысли его обращались к предметам возвышенным и были пронизаны её теплом. Всё уживалось в какой-то лирической гармонии, чуть диссонированной элементом ностальгии, сомнения, холодком завтрашней встречи с Лоэн в очень официальной обстановке. Лоэн, Ресджи, нежность… – мягкий вихрь ассоциаций, обрывков предложений, как обрывков газет, кружился в его качающемся от наступавшего забытия уме. «Нежность…». Это слово, всплывшее как-то вдруг, дало новый толчок мыслям, которые текли уже сами собой. «Почему этот Джеральд так восприимчив к нежному и совсем без нажима голосу Дати? Это тоже, кстати, дар – иметь такой голос и такой характер, как у неё. Нежность – это как прохладная успокаивающая рука на разгорячённый изболевшийся лоб, как тело Ресджи, когда она разоспится и «греет» тебя, пока не уснёшь, а на горизонте – счастливая дымка… Нежность – это универсальное чувство, из которого рождаются миры. Из которого рождается, и в которое уходит страсть. Оно постоянно, и разлито по всему миру, как ровный, голубоватый свет звёзд в тёплую ночь. От него никуда не деться. Можно, конечно, зажечь слепящий прожектор страсти, однако и в нём будет этот свет. А если не будет в нём нежности, в этом свете, это будет, как яркая безжизненная Луна, или как радиация Солнца – давящая, разящая без нежной озоновой прокладки… Нежность – это олицетворение женского начала в Природе. Нежность, которую ты испытываешь к женщине, спасает от её самодовлеющей власти, её безудержной холодности. Потому что она прощает тебе эту нежность, и больше ничего не прощает – ни зла, ни добра, ни любви, ни ненависти, ни власти, ни раболепия. Только нежность к женщине даёт независимость мужчине. Это всё глупости – матриархат, патриархат… Власть женщины и свобода мужчины – в нежности. Нежность в мужчине – это женщина в мужчине. Мы вторичны, как разум, они – как жизнь – первичны… А может быть разум – это и есть их противопоставление нам?..».