– Как никому! Если ты уже растрепался при свидетелях! – возмутился Николай, показывая кивком головы в мою сторону – Хорошо еще так пришлось, что человек он свой. А ты же его совсем еще не знаешь! Так мог и при другом проболтать!

– Не буду! Ни при ком больше проболтать не буду! Не буду больше. Только не прогоняйте в «актировку».

– Только, если молчать будешь, бестолковая ты чушка! Пойдем, поглядим! – Обернулся Николай ко мне.

Труп в неуклюжей позе лежал на расчищенной в снегу дорожке метрах в двадцати от входа в пожарку.

Я его только недавно, встречал этого нарядчика и откровенно любовался статной фигурой, каким-то презрительным отношением его к природным условиям. Всегда, в любой мороз, в пургу ли он ходил в расстегнутом пиджаке на кроличьем меху и без головного убора.

И рядом с ним стыдно как-то становилось прятать отмерзающий нос в варежку или стягивать завязкой свой треух.

И не верилось, что это распластанное на снегу тело было только недавно живым и красивым.

Вокруг, на почтительном расстоянии от него, уже собралась группа зевак. Несмотря на ужас, порождаемый самим фактом насильственной смерти, у людей в таких случаях с превышением над всеми другими чувствами, всегда появляется нездоровое любопытство, которое сильнее и страха, и брезгливости.

И, косясь друг на друга, нерешительно, но неуклонно, будто какая-то посторонняя сила их на это подталкивала или кто-то обещал открыть тайну перехода в другой мир, с неестественно перекошенными лицами, приближались жертвы любопытства шаг за шагом к месту убийства.

А немного поодаль прямо на куче снега вызывающе и, неестественно приподняв голову, с полным презрением к толпе зевак, в лихо заломленной пыжиковой шапке сидел, наблюдая реакцию обывателей, сам убийца. На лице, совсем еще юном, но достаточно наглом, отпечаталась улыбка, больше похожая на гримасу, которую он будто забыл убрать с лица.

Нож со следами крови на лезвии валялся тут же, небрежно брошенный у его ног. Это должно было означать по-видимому, что он считает дело уже сделанным, не собирается укрываться от ответственности за содеянное, и опасности для других больше нет никакой, так, как убивать больше никого он не будет.

Шмидт, бодро и энергично выскочивший из барака, при виде Мальчевского, не успев даже взглянуть на убитого, потянул меня за рукав прямо по снегу за спинами толпы зевак за собой назад в барак.

– Ты чего? – Удивился я. – Он же никому уже не угрожает! – Это у них свои разборки!

– Ничего то ты, сынок и не понял! Пошли отсюда.

– Ну пошли, так пошли! – Я еще не заработал право самостоятельных решений в своем новом положении и не стал возражать своему покровителю.

– Тут в лагере две кодлы доказывают свое право управлять лагерем. И по всему видно, что пришло время открытой разборки между ними. Это, как помнишь, так было и тогда в лагере кирпичного…

– Нет не помню… Я в то время на известковом был.

– Там тогда три человека убили из «придурков». Одного задушили, а двух топором… За право «держать зону» тогда боролись, да никто из них не воспользовался победой. Всех разогнали по другим зонам и этапам. Большинство из них угнали в этап на Северный Урал Об этом уж кум позаботился!

– Ну и пускай себе режутся, а мы с тобой здесь при чем?

– Да ко мне уже два раза приходили блатные. Говорят: «Ты Фриц! Тебе не положено в начальниках ходить. Сдавай пожарку русскому! Мы в войну вас победили!» – Кому сдавать?

– Блатному одному.

– А ты им что сказал?

– Я говорил, что моя должность числится за капитаном Стрельчаком из управления пожарной охраны. Что с ним нужно и решать такие вопросы. А мне, мол, это дело по фигу. Приказ будет сдать полномочия – сразу ремень с себя сниму и передам, кому скажут. Но главное, что меня сейчас беспокоит, это то, что Закревский именно ко мне шел. Что-то ему нужно было мне сообщить. Может предупредить меня хотел? О чем?