К вечеру встречи в длинном теплом коридоре была наряжена раньше всех сроков высокая пушистая сосна, распространявшая неповторимый запах хвои, сверкали огоньки гирлянд, было тепло и уютно.

В небольшом классе для гостей был накрыт стол с домашними пирогами и сладостями, грелся электрический самовар.

Все выступавшие солисты двух школ пели под аккордеон, на котором играл Женя. Он тут же, без нот подбирал нужную мелодию. Зал взрывался долгими аплодисментами.

Чаепитие и концерт затянулись до шести часов вечера. Физрук пытался дозвониться до директора школы райцентра, но связь куда-то пропала. Он махнул рукой и разрешил остаться на танцы, когда директор местной школы договорилась с директором совхоза, что гостей в восемь часов вечера отвезет совхозный автобус.

– Ты очень вырос, – шепнула Саша Женьке, когда в тесноте от множества танцующих пар, их в очередной раз прижали друг к другу.

– Представляешь, у нас нет спортзала, и все уроки физкультуры у нас – на улице, в любое время года. Качаемся на турнике в перчатках. И редко, кто болеет, – он покрепче прижал Сашу к себе, обняв ее за плечи.

– Отпусти, а то ваши девчонки меня отлупят, – Саша раскраснелась после гопака, который им пришлось исполнять дважды, от выпитого чая, от внимательных глаз Жени. – А почему ваше село называют «Собачье»?

Женя нахмурился:

– Верхний Еруслан – бывшая немецкая колония Гнадентау, что в переводе на русский язык означает Благодатная роса. Она была основана где-то в 1860 году. Видишь, какое красивое название было. Вся красота рухнула, когда осенью 1941 года все немцы были депортированы. Надрывно ревела скотина в стойлах без воды и корма, потом ее не стало. Лишь голодные, одичавшие собаки бегали стаями меж опустевших заброшенных домов. Из-за этого и прицепилась обидное название «Собачье». Пойдем, побродим по улице, – он потянул Сашу в крохотную учительскую.

Саша видела, что Женя расстроился, и ругала себя за глупое любопытство, понимая, что коснулась болезненной запретной темы.

Женя подождал за дверью, пока Саша переоделась в теплые свитер, брюки и ботинки. Смеясь, сам натянул косо на лоб вязаную шапочку, и. выключив свет в учительской, они очутились на заснеженном крыльце с посыпанными речным песком ступенями.

– Мне понравилась ваша школа. И учителя, и ученики – словно большая семья.

– А аккордеонист? – Женя схватил Сашу за руку. – Пойдем в кирху.

Небо широким темным абажуром с миллиардами сверкающих лампочек-звезд укрыло горизонт, заснеженные дома, ярко освещенное здание школы и по-зимнему холодное недоступное бесхозное здание кирхи.

– Она какая-то неземная. Возле нее чувствуешь себя пушинкой, – Саша подошла к забитой досками, когда-то, наверное, нарядной и широкой двери.

– А в кирху можно войти? – почему-то шепотом спросила она.

Женя легко сдвинул болтающуюся на согнутом гвозде доску, и они протиснулись внутрь. Вокруг все было огромно и жутковато. Сквозь дырявую крышу и пустые оконные проемы бесстрастно смотрели звезды.

Женя зажег спичку. Под ногами не было пола, только груды мусора.

– Здесь было совхозное зернохранилище. Но зерно не может храниться без крыши. Вот теперь здесь только сквозняки гуляют, – и столько горечи было в голосе Жени, что Саша снова взяла его за руку, крепко сжала, стараясь в темноте увидеть его лицо:

– Женечка, я не пойму, почему в людях, вообще в человеке, заложено это стремление разрушить, уничтожить, снести? Почему такая нетерпимость, непримиримость к красоте? Почему такое варварство в просвещенное время? Может быть, это просто темная зависть, тщательно скрываемая до времени, к таланту, уму, совершенству? Нет. Такая красота, как эта кирха, должна быть восстановлена. Должна же быть справедливость в этом мире.