город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
III
Истощились снегопады,
и утишились ветра.
Только дворницкой лопаты
шорох слышится с утра.
Простираясь недалёко,
мысли зримые тихи,
и мгновенна подоплёка
вдоха-выдоха в стихи.
Бог ли дали мне зашторил
серебристою тоской?
Наяву я грежу что ли?
Жду ль кого-то день-деньской?
Мимолётность – лейтмотивом
всякого черновика.
Иней в окнах – негативом
писанного на века.
Задержавшемуся мигу
удосужив свой кивок,
я вникаю в эту книгу
и в застрочье, и меж строк,
где пробелом между делом
неизменно явен мне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
IV
Запропали где-то вихри –
позади иль впереди…
Хруст шагов – чужих, своих ли –
душу только бередит.
Гвоздь ко всякому моменту
звонко ходики куют
и за чистую монету
гвозди эти выдают.
Настоящего событья
кто б удачней прикупил:
в каждом «есть» могу открыть я,
что ж я буду, что ж я был!..
Разве не мгновенна вечность –
я же в вечности бреду!
Может, в этом я беспечность
наконец-то обрету?
Вот уж чувствую вольготу –
бить перестаёт в виски
жизнью втянутый в работу
маятник моей тоски,
и теряю счёт неделям –
поглотил меня вполне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
V
От тишайшей этой стужи
и от каменных палат
я решил бежать, и тут же,
взяв билет, я стал крылат
в предвкушении сперва лишь,
как меня, оторопев,
встретит славный мой товарищ,
деревенский терапевт!
То-то б нам покуролесить,
но пурга на мой визит –
с курса сбит АН-2 (не 10)
в непредвиденный транзит.
В заметённой деревеньке
мой гостиничный редут,
где теряются не деньги –
в счёт деньки мои идут –
и дотошный где будильник
этот вьюжный свет честит.
Закадычный собутыльник
здесь меня не навестит.
Отнесён, считай, к потерям
в снежной этой пелене
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
VI
На крутую эту вьюгу
тишь внезапная легла,
наконец-то, в гости к другу
мне пробиться помогла.
Медицинским чистым спиртом
разбавлялся разговор,
и под звёздный свод испытан
нужный путь на снежный двор.
В лад не спящей ли царевне
белый обморок зимы –
всей поди слышны деревне
торопливые пимы.
Запоздало попущенье –
израсходованы дни,
и на всё про всё общенье
сутки выдались одни.
Рано утром эскулапа
обнимаю я с тоской.
С трёхступенчатого трапа
помахав ему рукой,
улечу к своим пределам,
где предстанет внове мне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
VII
О, душа!
Ты – горожанка!
Воздух здесь хоть и свинцов,
окнецо здесь и лежанка
для тебя, в конце концов.
Здесь житейские заботы
словно псы на поводке.
Здесь и встречи ждут субботы
с кем-нибудь накоротке.
В огненность моих ладоней
медленность её плечей,
а глаза в глаза – бездонней
кристаллических ночей.
Может статься, сгустком боли
подберётся сердце в мозг
от безвыходной любови
и невыплаканных слёз:
только-только глянуть стоит
на пустой экран окна,
как желание простое –
плакать – вымерзнет до дна.
Да отнюдь же не смертелен,
а спасителен вдвойне
город белый, белый терем
с белым обликом в окне.
VIII
Возвращенье из глубинки,
честно говоря, глуши,
как из валенок в ботинки
переход моей души.
Вьюги подвели итоги,
и сугробы аж в этаж.
Приедается убогий
в окна въевшийся пейзаж.
Иль считать за подмалёвок,
или ж, раз на то пошло,
что для нежных лессировок
загрунтовано стекло?
Но шутя разоблачится
выспренних метафор муть –
надо в ночь лишь отлучиться