– Мы зеркально воюем. Ты думаешь, у нас дуроломов или предателей меньше? Поровну. Кто-то за полковничьи или генеральские погоны мясные штурмы устраивает. Кто-то за бронзулетку или звёздочку батальоны кладёт. Ни они не берегут людей, ни мы… Начни мы эту войну по-другому, ни на рассвете, а хотя бы предварительно недельку через матюгальник разговаривали – по-другому бы и война шла.

Я мысленно прикинул: вторую неделю каждые два-три дня по три-четыре автобуса – это минимум шестьсот человек. Два батальона в пять приёмов всего на узкой полоске фронта в полкилометра длиной пожирала эта война.

Подошёл к дальномеру, навёл марки – благодаря оптике было прекрасно видно, как подъехали автобусы, как, толкаясь, вылезли из них озирающиеся по сторонам люди и затолпились тут же, как подошли три бэхи[17], забирая на броню десант. Марки легли на корпус автобуса – четыреста восемьдесят девять метров. С АГСа покрошить – раз плюнуть, не то что из миномётов, да «Кордами» заполировать. Конечно, для дальномера полкилометра – не расстояние, здесь бинокля достаточно, но лучше не высовываться, а то снайпер воткнёт пулю в глаз или с поправкой на полметра от окуляра вниз прямо в сердце…

Нам повезло: ветер гулял с подветренной стороны и украм приходилось задыхаться в смраде разлагающихся тел, что никак их не воодушевляло. Да и солнце било им в глаза, слепя и мешая бить прицельно. Они двинулись в атаку как-то суетливо, прижимаясь к бээмпэшкам, словно пытаясь за ними найти защиту. Они шли, то ускоряя шаг, то замедляя, а как только ступили на усеянную телами погибших низину, так и вовсе остановились, но потом снова пошли, стараясь не наступать на погибших. Да и цепи-то уже никакой не было и штурмовые «тройки» смешивались, сжимаясь к центру и превращаясь в обыкновенную толпу испуганных и обречённых… Хоть и враги кровные, но всё же люди и также жить хотят…

Их подпустили ровно на две сотни метров и ударили в упор из «Кордов», «Утёсов», ротных ПК[18], автоматов. Разом вспыхнули две бэхи, и лишь третья, распуская шлейф дыма, развернулась и ходко рванула назад. Слетевшие с брони пехотинцы быстро-быстро бросились вдогонку. Её можно было стреножить, но комбриг процедил:

– Пусть уходит. Им будет что рассказать и, может быть, после этого они начнут воевать по-настоящему.

Почти никто из наступавших обратно не вернулся, не считая сбежавшей БМП с десантом.

Завтра или послезавтра снова придут три больших автобуса и выбросят полторы сотни обречённых на смерть. А потом будут привозить ещё и ещё, и так до тех пор, пока они не закончатся, страшные в своей покорности умирать, либо когда кто-то не сочтёт достаточным оптимизацию этих недочеловеков. Ведь у приватизаторов войны мы все недочеловеки, независимо от того, из Украины они или из России. Недочеловеки крошат недочеловеков.

– Когда всё началось, я думал, что это продолжение войны Великой Отечественной, – комбриг смотрел на простиравшееся перед его взором поле. – Теперь считаю, что Гражданской – корни туда уходят. Потому и такая она обоюдно жестокая и ожесточённая. Только вот есть одно отличие: мы обходимся без издевательств, мы уважаем доблесть солдата, даже если он враг. Более того – даже если он идейный враг. А вот они – нет. У них какая-то животная ненависть. Откуда это? В культуре, что ли? Воспитании? Или это на уровне генном?

– От страха это, комбриг, от страха, – тихо произнёс я, разминая сигарету, но не прикуривая, – комбриг не любил сигаретного дыма. – Слабые они духом.

Двадцать седьмого июля – День памяти детей, жертв войны на Донбассе. 27 июля 2014 года во время обстрела «Градами» Горловки погибли Кристина Жук и её дочь Кира. Сейчас число пострадавших от войны детей Донбасса приближается к трём тысячам, а погибших, раненых и искалеченных детей после начала СВО не поддаётся счёту. А сколько их с искалеченной психикой, неврозами, сопутствующими заболеваниями? А сколько лишённых детства? А сколько потерявших отца, мать или вообще ставших круглыми сиротами?