Настоящее оценивалось в эпоху Империи в контексте его политических обстоятельств. Для политика оно могло оказаться важнее и прошлого, и будущего, например, когда политические обстоятельства заставляли его брать верх над древними обрядами: «Отон был уже совсем готов к походу, но ему советовали почтить древние обряды и повременить… он же и слышать не хотел об отсрочке и говорил, что подобное промедление сгубило Нерона» («Fuere qui proficiscenti Othoni moras religionemque nondum conditoruin ancilium adferrent: aspernatus est omnem cunctationem ut Neroni quoque exitiosam») [Hist.,I,89]. В данном случае, если окружение Отона следовало традиционному отношению к прошлому, то сам он символизировал пренебрежение к прошлому ради настоящего и будущего, так как именно ради достижения своих политических целей Отон был готов отказаться от почитания традиций древности. О предпочтении настоящего прошлому говорит Тацит и применительно к части знати, поддержавшей диктаторские замашки Юлия Цезаря и предавшей республиканское прошлое Рима: «Прочие из знати, которая была очень щедро одарена могуществом и почетом в виду нового порядка вещей предпочла обеспеченное настоящее, а не опасное прошлое» («Сeteri nobilium, quanto quis servitio promptior, opibus et honoribus extollerentur, ac novis ex rebus aucti tuta et praesentia, quam vetera et periculosa, mallent») [Ann.,I,2].

Сам же Тацит далеко не в восторге от окружающей его действтельности. На страницах его сочинений множество описаний испорченности нравов не только полководцев, но и простых римских солдат. Легионеры то и дело забывают о воинской доблести, предаваясь развлечениям. Один из лагерей вителлианской армии напоминал Тациту «скорее о ночных пирушках или о вакханалиях, чем о воинском лагере». А вслед за этим следует описание «шуточной» борьбы двух солдат, переросшей в побоище, в результате чего были перебиты две когорты войск [Hist.,II,68]. Все это вселяет в Тацита подавленность и растерянность: «Когда-то воины состязались в мужестве и умеренности, сейчас – в дерзости и разнузданности» («Ut olim virtutis modestiaeque, tunc procacitatis et petulantiae certamen erat») [Hist.,III,11]. Солдатами на войне движет уже отнюдь не стремление приобрести себе славу доблестного воина и обеспечить мощь и богатство государству – ими руководит лишь жажда личной наживы. Флавианцы перед штурмом Кремоны думают, что в темноте им будет легче грабить город: «Дождемся дня… за всю кровь достанутся нам только пустая слава, да никчемное звание великодушных воинов, а богатства Кремоны прикарманят префекты, да легаты. Каждый знает: если город взят, добыча принадлежит солдатам, если же сдался – командирам» [Hist.,III,19]. Как мы видим, испорченность нравов военных проявляется и в крайне низком моральном облике римского солдата. Именно на падение нравов солдат Тацит указывает чаще всего, этот показатель, по-видимому, и является для него одним из главных в шкале деградации общества: «Силы и доблесть разрушались вопреки дисциплине и общественному устройству прошлого, при которых Римская республика покоилась на доблести больше, чем не деньгах» («Et vires luxu conrumpebantur, contra veterem disciplinam et instituta maiorum, apud quos virtute, quam pecunia, res Romana melius stetit») [Hist.,II,69]. В этих словах видна тоска о республиканском народном ополчении и критика наемнической армии. Мощь римского государства связывалась, таким образом, с моральными добродетелями предков – в этом была основа величия Рима.

Большинство римлян пугались