Мы сказали.

Гризингер улыбнулся.

– Люди, с которыми я разговаривал, не пациенты этого заведения, это группа довольно известных писателей, которым я показывал лечебницу. Человек, которого вы определили как меланхолика, – автор юмористических произведений Хенреди, но, что еще более странно, эти наблюдательные люди, посмотрев на вас всех, сказали, что вот эти душевнобольные люди выглядят совершенно ужасно, и очень вам всем посочувствовали.

Если образцовая клиника «Шарите», в которой не было ничего пугающего, произвела на меня такое впечатление, можете с легкостью представить себе, что я пережил, отправляясь на инспекцию «желтого дома» в Калише56.

Я подъехал к высокому, когда-то охрой окрашенному каменному ящику, окруженному высокой каменной стеной. Долго я стучался у ворот. Из ящика доносился какой-то гул, порой раздирающий душу щемящими воплями. Наконец явился сторож и впустил меня в пустынный унылый двор, мощенный крупным неровным булыжником, совершенно лишенный всякой растительности, и повел к старшему врачу. Как я узнал впоследствии, этот старший врач был и единственным; весь медицинский персонал на 150 больных состоял из одного врача и одного фельдшера. Старший врач был древний старик, который, казалось, вот-вот от ветхости развалится; говорить он, видимо, уже разучился.

– Я имею честь говорить со старшим врачом? – спросил я.

Развалина меня окинула равнодушным взглядом, что-то прошамкала и закрыла глаза.

– Мне губернатор приказал осмотреть больницу.

– Эге, эге, – сказала развалина.

– Я, ваше благородие, сбегаю за фельдшером, – сказал сторож и вышел.

– Вы давно здесь служите? – после тягостного молчания спросиля.

– Тридцать девятый год, ваше благородие, – сказал за моей спиной незаметно вошедший фельдшер. – Здравия желаю, ваше благородие. Они поляки и плохо понимают по-русски, да и на ухо туги.

– А вы русский?

– Так точно. Канцелярию сперва изволите обревизовать?

– Нет, палаты.

– Тогда я велю сперва больных погнать на двор: у нас так переполнено, что и пройти неудобно. Да и не ровен час, – сторожей мало, и народ озлобленный…

– Озлобленный? Почему?

– От худого содержания, ваше благородие…

Послышался топот, словно табун промчался по мерзлой земле. Я невольно вздрогнул.

– Итак, уже погнали, – сказал фельдшер. – Сейчас, как спустятся все, и нам можно будет идти. Не угодно ли пока на них из окна взглянуть. Как на воздух попадут, сейчас присмиреют; уж больно взаперти душно, нечем дышать.

Я через решетку взглянул в окно и замер. Двор был полон однообразно в полосатых нанковых халатах и белых колпаках одетых жалких фигур. Они походили не на больных, а на нелепых кошмарных фантастических кудесников. Одни, опустив руки, стояли, как окаменелые, другие описывали круги, точно лошади в манеже, а третьи, будто гонимые ветром, мчались вперед, круто поворачивали и стремглав летели обратно. Здоровый бородатый мужик, как ребенок, играл камешками.

Один из ужасных дервишей, вероятно заметив меня, подошел к окну, уперся в меня мертвыми глазами и, не меняя выражения лица, мерно, точно заведенный механизм, как маятник, плавно начал качаться слева направо, справа налево.

– Поехал, – сказал фельдшер. – Теперь будет так качаться, пока не свалится.

Я очнулся от кошмара.

– Покажите мне палаты.

Палаты были пасмурные, вонючие, сырые сараи, в которых чуть ли не вплотную стояли грязные койки. В углу – бочка с водой и ковш с цепью, прикованный к стене. Больше ничего. Ни стола, ни стула. Только у дверей лавочка для больничного служителя. Я приказал откинуть подобие одеяла. На засаленном тюфяке ползли паразиты.