Вернулись мы как-то с Крещатика домой и в углу у двери, где был укреплен бронзовый крюк для полотенца, устроили веселую игру в военный трибунал. Мама посреди комнаты гладила белье на обеденном столе, а мы, как водится, посчитались: «Энек Бэнек ел вареник, Энек Бэнек – клоц – вышел кудрявый матрос». После этого Валерке выпала роль прокурора, а мне – немца. Я по всем правилам сделал петлю на кожаном ремне и сам укрепил ремень на крюке; Валерка зачитал «приговор» и я, подложив свои руки под петлю, чтоб было «понарошку» и петля чтоб не затянулась, скомандовал Валерке: «Выбивай табуретку!»

Валерка выбил из-под меня табуретку, и тут же я почувствовал страшную боль в горле, перед глазами пошли зеленые и фиолетовые круги. Что было дальше – не помню. Очнулся лежа на кровати от боли в горле и во всей голове. Надо мною причитает бабка Кузнецова, мама плачет и ругает по чем свет стоит Валерку, а тот растерянно оправдывается:

– Таъ это он сам съазал выбивать табуретъу. А я понарошъу проъурором был. А он, чтоб понарошъу было, руъи под петлю подложил, а понарошъу не получилось.

– Ох, война-война. Съольъо народу погубила, таъ теперь съольъо детишеъ еще помрет по дурости своей, – бормотала бабка Кузнецова. – Хорошо мамъа рядом была, успела из петли вытащить… А ты, проъурор, – обернулась она к Валерке, – быстро беги уроъи делать!

А я же вспомнил, как хотел повеситься, когда карточки потерял, и подумал: «Хорошо, что не повесился: уж очень больно в горле, и язык некрасиво вываливается». Подумал я и о толстом немце, которому тоже, наверно, больно было, когда веревка лопнула. Но так ему, фашисту проклятому, и надо!

Где-то далеко уже в Германии еще идет война, и все еще гибнут наши. А в Киеве уже вершат народное правосудие, немцев вешают и не только немцев.

Утром 9 мая 1945 года я, как обычно, вышел на улицу гулять. На улице было тепло и пустынно. Стою, скучаю неподалеку от парадной лестницы, не зная, чем заняться. Вдруг из парадной вылетает, как сумасшедшая, соседка со второго этажа, хватает меня, обнимает и целует:

– Победа! Войне – конец! Победа! Победа!

Из окон немедленно начали выглядывать другие соседи, посмотреть – кто кричит. И вскоре вся улица наполнилась людьми. На улицу высыпали взрослые и дети со всех этажей. Все друг друга обнимали и целовали, кто смеялся, а кто плакал. Откуда-то пришел нищий с аккордеоном и заиграл что-то жизнерадостное, забыв даже положить перед собой банку из-под консервов. Я в растерянности еле успевал крутить головой, чтоб понять, что же происходит вокруг. Я видел, как Нинка Кузнецова обнимала даже бабку Дашевскую! И мы, дети, начали прыгать и беситься просто так, оттого, что все рады. И веселье продолжалось целый день. Мимо нашего дома вниз на площадь перед недостроенным Центральным стадионом имени Хрущева все шли и шли люди. А вечером – салют. Стреляли из самых настоящих пушек, установленных на стадионе на Черепановой горе, стреляли из ракетниц осветительными ракетами, медленно спускавшимися на парашютиках, и мы пытались поймать их в темноте, чтоб отдать своим мамам парашютный шелк. Мне, помню, удалось поймать один парашютик, а второй дал мне Валерка, и мама сшила из этих двух парашютиков Фанечке белую рубашечку.

С этого дня началась наша мирная жизнь. Стали возвращаться домой демобилизованные с фронта, выписанные из госпиталей, освобожденные из концентрационных лагерей, эвакуированные в тыл. Среди возвращающихся – и наши родственники, и просто земляки. Все ехали через Киев. Но все: кто оставался в Киеве, кто ехал дальше домой в Чуднов или в Бердичев, обязательно ехали через нашу квартиру. Останавливались у нас на полдня, на день-два, а то и на неделю.