Дома, на счастье, никого не было. Я от отчаяния полез под мамин с папой деревянный топчан, служивший им двуспальной кроватью. Надо сказать, что ноги этой «кровати» со всех сторон папа обшил досками, и в получившийся таким образом короб засыпал на зиму несколько мешков картошки. Картошка лежала сплошной горной грядой, а вдоль стены, к которой была придвинута кровать, образовалась ложбина, куда я забрался и залег, рассуждая о своей безвременно загубленной жизни. Незаметно для себя я заснул мертвым сном.

Проснулся от крика младенца; слышу, как папа с мамой что-то с беспокойством говорят обо мне; тетя Соня тоже беспокоится, что уже вечер, а хлеба до сих пор нет. Рая порывается искать меня по улицам, идти в милицию, и вообще: «Надо же что-то делать». Но мама, слышу, успокаивает ее, мол, загулялся где-нибудь и сейчас придет. Тут я неожиданно для самого себя всхлипнул и выдал свое местонахождение. Папа сразу полез под кровать и начал меня расспрашивать, чего я туда забрался. После долгих расспрашиваний, уговоров и, наконец, общих требований, чтоб вылезал оттуда немедленно, я сквозь слезы признался о происшедшем со мной несчастии.

– Эх ты, шлемазл, – только и выговорил папа сокрушенно. – Ну, вылезай уж, чай пить будем, на сестричку посмотришь.

Я был поражен. Прекрасно осознавая, какое горе я всем принес, я ожидал получить большую порку широким кожаным ремнем, на котором папа правил свою бритву, что уже неоднократно случалось. Ну, на крайний случай, ожидал массу упреков на свою голову, но не таких слов. А папа пояснил:

– Ты у меня ремня получаешь только за вранье! Понял? А тут – что поделаешь? В следующий раз зевать меньше будешь.

Под общий невеселый смех – вид наверно у меня был чудной – я вылез из своего убежища. Подошел к стиральному жестяному корыту, в которое положили мою новую сестричку, и посмотрел на нее. Сестричка мне сразу понравилась. Рыженькая и улыбается смешно.

Теперь, после появления сестрички, я стал регулярно ходить на базар за свежим молоком и, к сожалению, за круглым крестьянским хлебом, который стоил очень дорого. Как и всякий, кто постоянно вращается в очередях и толкается на базаре, я стал досконально знать все новости. Так вскоре после нового года по Киеву пронесся слух, что на Крещатике будут немцев вешать. Папа подтвердил, что в газете об этом тоже писали, но усомнился: «Вряд ли это будет принародно. Скорее всего, повесят где-нибудь на заднем тюремном дворике, чтоб никто не знал и не видел». Но когда на Крещатике, на большом пустыре, образовавшемся после вывоза развалин здания Городской думы5, построили длинную деревянную виселицу – сомнений ни у кого уж не было.

Морозным зимним утром, в объявленный по радио день, сотни киевлян начали заранее со всех сторон стекаться к месту казни. Я и Валерка, конечно, побежали тоже. Как же без нас?! Чтобы всех обогнать, мы пошли не по расчищенной части Крещатика, а побежали рядом – по гребню сплошных холмов из битых кирпичей, – всего того, что осталось от многоэтажных домов левой, нечетной стороны центральной улицы. Однако вся гора против места, где стояла городской дума, и на которую мы так рассчитывали попасть, уже была забита людьми, пришедшими раньше нас. Люди стояли плотно и наш рост не позволял нам что-либо увидеть. Оглянувшись с тоской вокруг, я вдруг увидел шикарный кожаный диван на третьем этаже знаменитого «Дома Гинзбурга». Собственно, дома как такового, уже не было – была только задняя стенка и часть пола. Но я-то знал, что сзади были остатки парадной мраморной лестницы!