На следующий день, слоняясь без дела возле своего дома, встретил ребят с нашей улицы во главе с вездесущим Коляном. Они вприпрыжку торопились на станцию: «Эшелон с беженцами пришел! Продавать табак будем!»

Прибежали на станцию. У первого перрона действительно стоял длинный эшелон, составленный, как обычно в те годы, из деревянных красно-коричневых товарных вагонов с дверями на колесиках посередине. Однако этот эшелон был необычным, так как двери всех вагонов были задраены и около каждой из них стояли солдаты с автоматами. Мужчины, женщины и дети выглядывали только из приоткрытых верхних окошек, зарешеченных колючей проволокой, и кричали что-то на неправильном русском языке. От всех вагонов шел дурной запах застоявшейся мочи и пота.

На перроне, на маленькой домашней скамеечке восседала толстая тетка-торговка. В ногах было расставлено несколько раскрытых мешочков с табаком разных сортов, а на табачной горке в каждом мешке стояли по два граненных стакана – большой и маленький. Тетка была мне знакома – она была хозяйкой одного из соседних домов с большим фруктовым садом за дощатым забором, а сын ее, одноногий Костя, был непререкаемым авторитетом нашей улицы. Мы подскочили к тетке, запыхавшись. Колян и другие ребята, очевидно, не первый раз уже помогали ей продавать табак, так как она, много слов не тратя, дала каждому из нас по полному стакану табака и мы, накрывая его сверху ладонью, чтоб не просыпался, побежали вдоль эшелона, выкрикивая:

– Кому табак турецкий? Кому табак болгарский? Три червонца за стакан! Три червонца!

Из зарешеченных вагонных люков люди выбрасывали нам красные тридцатирублевые бумажки, скомканные в комочек или свернутые в четвертушки, чтоб ветром не унесло, и выбрасывали конец веревки с петлей на конце. К этой петле мы прикрепляли стакан с табаком, и покупатель тянул его вверх в люк. Затем бежали отдавать деньги тетке, и снова скорей к вагонам с новой порцией табака. А тетка аккуратно расправляла деньги и складывала их за пазуху. Одну из тридцатирублевок, принесенных именно мною, она расправила и тихо ахнула, всплеснув руками, – обратная сторона купюры была чисто белой. Я сначала испугался и хотел тут же бежать, чтоб потребовать замены. Но тетка только засмеялась и махнула рукой: «Ишь, фармазоны! Здесь – говорит – ручной работы боле, чем на три червонца будет! Дома всем показывать буду». После отхода эшелона тетка разрешила нам взять табаку из мешка столько, «сколько поместится в ладошке».

Получил свой первый заработок и я, зажав в одном кулачке табак турецкий, а в другом – табак болгарский. Куда его девать? А куда все – туда и я! И мы побежали на свою улицу к одноногому Косте. Костя важно сидел на пеньке у порога своего сарая, держась рукой за единственный костыль, заменявший ему вторую ногу. Лет ему было 14 – не более. Увидев нас, Костя запрыгал на своем костыле в сторону своего сарая и вышел оттуда с большим кисетом. Все по-деловому начали ссыпать туда свою табачную добычу. Ничего еще не понимая, ссыпал свой табак туда и я. Затем он большим ножом сделал на косяке сарая какие-то зарубки. Как мне объяснили, по этим зарубкам Костя осенью за полученный табак будет рассчитываться с нами яблоками из своего сада, а яблоки у них, как мне сказали, необыкновенные, самые лучшие в Балашове. Потом Костя запрыгал в дом, пояснив:

– Газету сейчас принесу.

Я спросил у Коляна:

– А газета зачем?

– Как «зачем»? Курить будем.

Костя принес газету и запер сарай изнутри, чтоб мать случаем не застукала, если со станции придет раньше времени, и начал не спеша разрывать газету на маленькие квадратики. По очереди каждый подставлял свой квадратик под Костин же кисет и сворачивал себе по сигаретке под названьем «козья ножка», заклеивая ее язычком. Только я никак не мог правильно завернуть табак и все мне по-дружески несколько раз показывали, и даже сделали сигаретку для меня.